Все люди — враги

Крэнг опять засмеялся с напускным добродушием, словно подчеркивая свою снисходительность ко всей этой вульгарной и невежественной болтовне. «Заправский джентльмен», — иронически подумал Тони. Однако больше не затрагивал этой темы, не мог себе этого позволить, так как слишком нуждался в паспорте. Поговорив еще немного на общие темы, они расстались, причем Тони удостоился неопределенного приглашения: «Пообедайте когда-нибудь со мной в моем загородном коттедже».

«Ну, — мысленно произнес Тони, когда Крэнг, уезжая в такси, помахал рукой в окошко, да еще как добродушно, — разрази меня гром! Хорошо бы напустить на них фельдфебеля, чтобы тот навел им порядок, но… разрази меня гром!»

С такими мыслями он направился домой, чтобы пообедать кусочком холодной ветчины и парой яиц.

VIII

После стольких проволочек, стольких обид, стольких разочарований Антони едва мог убедить себя в том, что он действительно сидит в вагоне поезда и едет в Вену. Да, поезд и вправду движется, все быстрее и быстрее удаляясь от Лондона, — вот это, должно быть, Перлей, как полагается, закутанный в серую фланель позднего октябрьского дождя. Прошел уже почти год со времени перемирия. И какой год! Этот первый «мирный год» предвкушали как предтечу золотого века, преддверие новой эры, когда прежние распри и заблуждения будут искуплены и забыты. На самом же деле он оказался лишь продолжением войны, гнусной войны, преисполненной духом стяжания. Ребячески нелепое и жадное перекраивание карты, по сравнению с которым решения Венского конгресса в 1815 году были мудрыми и благожелательными, — так сильно выродился политический разум Европы за одно столетие.

Для самого Тони он был поистине годом заточения в тюрьме и тоскливого ожидания свободы. Заточение в Рейнской области, где он ожидал демобилизации, заточение в Англии, на конторской службе, в сырой, лишенной окон мастерской, бесконечное ожидание, пока «маньяки войны» и их приспешники не соблаговолят разрешить ему проехать по небольшому участку земной поверхности. Они поступали так, словно были собственниками земли и ее народов. О Паллада, где твоя эгида! Тони вынул свой паспорт и поглядел на него почти с таким же смешанным чувством облегчения и негодования, с каким невинно осужденный смотрит на приказ о своем досрочном освобождении. Вот он, с высокопарным идиотским титулом и «штилем» министра иностранных дел: «Мы, высоконеблагородный, неумный и негодный барон Билл Бэйли, вельможа Его Величества и прочее». Вот этот паспорт, надлежаще оформленный для Франции, Бельгии, Италии, Швейцарии и Австрии, но не для Германии, ибо Германия — еще более зловредная страна чужаков и бывших противников. Тони чувствовал, что его даже под угрозой расстрела не загнали бы в Бельгию: этой окровавленной, грязной маленькой страны хватит не на одну, а на несколько жизней! Но паспорт был налицо, надлежаще визированный для трех стран, заштемпелеванный и подписанный, милостиво разрешающий Тони передвигаться по кусочку общей родины всех людей — Земли. Планетарная вошь! За все это он заплатил наличными деньгами, своим временем и нравственным унижением, лицемерной вежливостью к Крэнгам и Картрайтам, обиванием порогов затхлых чиновничьих логовищ, ожиданием милости от дрянных, наглых канцелярских крыс.

Тони рассмеялся и сунул документ обратно в карман. Затем принялся, напевая, расхаживать взад и вперед по пустому купе раскачивающегося вагона. Он был слишком уж рад своей обретенной свободе, слишком уж преисполнен пылкими надеждами на встречу с Катой, а потому не стал больше размышлять о досадных особенностях «века прогресса». Мелькали и быстро убегали назад мокрые, туманные поля, с мрачными призраками домов и нагими безлистными деревьями — mein Vaterland, mein Vaterland[114]. Антони чувствовал, что ему в высокой степени наплевать, увидит ли он ее снова или нет. Ката, Ката, я мчусь к тебе. И он снова и снова пел в такт стучащим колесам:

Когда в глаза твои взгляну…

Стоя в длинной очереди нетерпеливо толкавшихся людей, Антони, с чемоданом в руке, медленно, шаг за шагом, продвигался к деревянной будке сторожевых псов прекрасной свободной французской земли. Наконец, он достиг окошечка и подал в него свой паспорт, получив взамен струю горячего, спертого воздуха. У окошка сидели на стульях два человека, из которых один, очевидно, надзирал за другим; изрядная доза полицейско-солдатского духа ощущалась в их траншейных стальных шлемах и примкнутых штыках. Стальные шлемы в Гавре — военное помешательство.

— Вы англичанин? — спросил тот человек, который был посажен работать.

Казалось, это и так было ясно видно из паспорта, но Тони вежливо сказал:

— Да, я англичанин.

— Что вы намерены делать во Франции?

— Я хочу проехать через нее в Базель.

— Ах, так вы направляетесь в Швейцарию?

— Да.