Все люди — враги

Ему показалось излишним добавлять, что он поедет еще дальше, — ведь их могло интересовать лишь то, что в Базеле они от него отделаются. Дежурный весьма педантично проверил даты на паспорте, сравнил с оригиналом фотографию (весьма неудачное произведение искусства) и звучно проскандировал текст французской визы. Затем слегка пожал плечами, как человек, с неодобрением видящий, что, к несчастью, все в порядке!

— Значит, вы будете во Франции лишь проездом? — сказал дежурный, протягивая руку за передвижным штемпелем и продолжая лениво перелистывать страницы паспорта пальцами другой руки.

— Да.

В этот миг он перевернул страницу с австрийской визой. Он вздрогнул, как ищейка, почуявшая добычу, и воскликнул:

— Австрия!

— Австрия! — сказал другой дежурный, с сугубой подозрительностью. Их головы сблизились, когда они рассматривали это позорное клеймо на исправном документе и тщетно пытались прочесть по слогам некие слова.

— Вы едете в Австрию? — завопил он возмущенно.

— Да.

— Но почему же вы сказали, что едете в Швейцарию?

Тони вздохнул.

— Ведь я еду в Швейцарию. А оттуда дальше. Не могу же я попасть в Австрию, не проехав через Швейцарию, не правда ли?

— Зачем вы едете в Австрию?

— Ну, это уж, конечно, мое дело, — сказал Тони твердо. — Вы видите, что мой паспорт в порядке, поскольку это касается Франции.

— Но почему же вы сказали, что едете в Швейцарию?

Тони не отвечал. Работавший сказал надзиравшему:

— Здесь — виза на въезд в Австрию.

— Да, — сказал другой, — несомненно, это виза на въезд в Австрию.

И оба зловеще покачали головами.

— Послушайте, — сказал Тони, чувствуя, что начинает возмущаться, — конечно, сэр, вы не станете чинить препятствия путешествию союзника, человека, сражавшегося на французской земле, побывавшего на Сомме, в Артуа, Пикардии и Фландрии.

— Ах, так вы были на фронте, — воскликнул дежурный, словно изумляясь тому, что какой-либо англичанин мог быть там.

— Да, — сказал Тони, — три года.

Бац! Штемпель стукнул, и паспорт был вручен — весьма неохотно, быть может, с затаенной надеждой, что в последний миг какой-нибудь непорядочек высунет голову из паспорта и пискнет: «Вот я где!»

К этому времени нервное нетерпение ожидавших очереди перешло в напор, так что, несмотря на все усилия, Тони еле удалось уцепиться за самый дальний край окошка. Когда он схватил документ, решительный натиск отшвырнул его на закутанного в плащ полицейского, который не удостоил ответом его вежливое извинение. Добравшись до таможни, Тони поставил свой чемодан, раскрыл его и приготовился снова ждать. Он отер пот с лица и стал тихо мурлыкать Марсельезу: «Liberte, Liberie cherie»[115].

Эта сцена повторилась с небольшими видоизменениями при оставлении французской территории и при въезде на швейцарскую, где тупоумие чиновника напомнило Тони ренановское определение бесконечности. От нетерпения и злости он обливался потом, но с отъявленным лицемерием продолжал держаться вежливо. Ничто не заставило бы его выйти из себя перед этими глашатаями новой эры мира и благоволения, хотя он охотно швырнул бы их на землю и растоптал. Они лишь «исполняли свой служебный долг». Но каким скотом и паразитом надо быть, чтобы поступить на такую службу! Он презирал их и презирал самого себя за то, что вынужден терпеть их.

Из-за служебного рвения бдительных сторожевых псов поезд очень поздно отошел из Гавра. Следовательно, Тони опоздал к пересадке в Париже и добрался до Базеля только в полдень на вторые сутки. Поезд двигался с раздражающей медленностью и бесчисленными остановками; он был переполнен, и все люди в нем оказались весьма неразговорчивыми и угрюмыми, словно их нервы были невыносимо издерганы. О счастливые победители, счастливые обладатели славы и Эльзаса! Несчастный «освобожденный» Эльзас, где Иоганн Майер теперь вынужден быть бравым Жаном, а светловолосая, голубоглазая Гретхен произведена в «Маргарет». «Liberte, liberie cherie». Когда поезд пересекал прежнюю линию фронта, Тони на мгновение увидел траншеи и колючую проволоку и больше не захотел смотреть, — сидел, упорно глядя в томик Гейне и возбуждая тревогу и подозрение у своих просвещенных попутчиков.

Но сердце у него радостно билось, когда он, наслаждаясь свободой и покоем, брел по улицам Базеля в поразительно теплом и ясном свете осеннего солнца. Так радостно было избавиться хотя бы лишь на несколько часов от ужасной затаенной подозрительности и вражды и трагических воспоминаний, присущих воевавшим странам. Тони недолюбливал швейцарцев за их вульгарность, за их резные часы с кукушками, за их завывающие пастушеские песни, за их зимний спорт и прочие пороки — и все же готов был целовать их землю, ибо у них еще уцелели некоторое уважение к свободе, некоторая гуманность. Никто не провожал его пристальным взглядом, когда он шел, никто не приказывал предъявлять документы, никто, по-видимому, не проявлял к нему неприязни как к иностранцу. Город продолжал жить. Встречалось множество мужчин в возрасте Тони, спокойно занимающихся своими житейскими делами, и весьма немного людей, одетых в мундиры.