Все люди — враги

Эта довольно неопределенная дискуссия могла бы продолжаться до бесконечности, если бы автобус не достиг своей конечной остановки, что повлекло за собой перемену темы. Когда они вышли на набережную, Уотертон попытался возобновить прерванный разговор, но Тони уклонился от этого. Он знал, что излагал свои взгляды неубедительно и нелогично, но можно ли логически объяснить то, что воспринималось им как инстинктивное ощущение? Он не побуждал себя ненавидеть «человеческую динамо-машину» — все его инстинкты и чувства восставали против нее. Неужели они неполноценны только потому, что их нельзя расположить по прямым линиям умственной логики? Ведь это лишь Аристотелева условность. И будучи чрезвычайно недоволен человеческим обществом, каким оно представлялось ему, Тони был всегда готов критиковать и отвергать основные и наименее оспариваемые его положения. Ему было очень отрадно думать, что человеческий разум может вполне законно идти по нелогическому пути, достигая при этом более полноценных и плодотворных результатов. Тони пришла в голову мысль, что он и на самом деле всегда думал и чувствовал более или менее нелогично. Он не поделился этим с Уотертоном, ибо его снова обуяло отвращение к этим вечным отвлеченным спорам, на которые люди, по-видимому, попусту тратят так много своей энергии. Гораздо приятнее ощущать ритмическое движение своего тела, любоваться суровым облачным небом, молодыми листьями и прозрачной молчаливой рекой — и предоставить Уотертону вести разговор.

Тони казалось, что теперь он должен был бы чувствовать себя более или менее спокойным и довольным, если не вполне счастливым, и его угнетало сознание, что он не испытывает ни того ни другого. Конечно, неплохо было чувствовать под ногами твердую дорогу и дышать воздухом, не отравленным газами и не наполненным летящими снарядами, но помимо этого он не находил ничего, чему бы можно было обрадоваться. Сырые, сладковатые испарения реки раздражали его, а все убого-нарядное окружение — великолепие восемнадцатого века, изъеденное демократической эпохой, — казалось фальшивым. А тут еще Уотертон мило болтает об этом ядовитом маленьком толстяке — поэте Попе[110] и о Гарри Уолполе[111] с его холодным фатовским сердцем и красным носом… «Нехорошо с моей стороны, — подумал Тони, — так презирать дары природы и искусства, но все же лучше отдавать себе точный отчет в своих чувствах, чем притворяться, что ты обладаешь теми чувствами, которые, по мнению других, следовало бы иметь».

Его настроение не улучшилось, как он надеялся, а скорее ухудшилось от встречи с Робином. Они довольно долго блуждали по темным, грязным переулкам, пока, наконец, не нашли его весьма жалкого обиталища — приемную шестикомнатного дома с узкой кроватью в углу и разбросанными в беспорядке книгами и бумагами. В комнате стоял слабый кисловатый запах грязи, исходивший из-под растрескавшегося линолеума и из неподметенных углов, и пахучее воспоминание о невымытых окнах и варившейся где-то капусте. Все это неприятно поразило чувства Тони, как только перед ними распахнулась дверь, которую открыла женщина с красными руками, не удосужившаяся даже сбросить с себя холщовый фартук. Но уже в следующее мгновение все его внимание разом сосредоточилось на Робине, который бросил перо и протянул замаранную чернилами руку, воскликнув почти не изменившимся голосом:

— Здравствуйте, Тони, рад вас видеть, дружище!

Тони горячо пожал ему руку и познакомил его с Уотертоном. Тони был рад, что привел с собой Уотертона, как бы в виде щита, ибо, за исключением голоса, он едва узнавал своего друга. Робин был одет в поношенную рабочую блузу; он отпустил себе всклокоченную черную бороду, волосы у него были длинные и спутанные; на исхудалом лице появилось выражение озлобленности, а в глазах, которые Тони помнил такими добродушными, поблескивала фанатическая искорка. «Он выглядит совершенно как оратор из Хайд-парка», — с сожалением подумал Тони. В то же время он почувствовал на себе критический взгляд Робина, и ему стало неловко за свою аккуратную внешность, короткие, остриженные по-солдатски волосы и усики, которые он носил еще с времен фронта. Ощущение враждебности Робина опечалило его и исполнило горестного опасения, что вот еще один друг превратился почти что во врага. Умышленно нищенская внешность Робина и его комнаты подействовали на Тони угнетающе — в такой комнате дружеский контакт с Робином совершенно немыслим. Если бы только в Кингстоне был какой-нибудь обнесенный вьющимся виноградом винный погребок, где они могли бы пить золотистый мускат и согревать друг друга!

После первых приветственных фраз Тони предложил взять лодку и покататься по реке часа два, но Робин не захотел об этом и слышать.

— Река переполнена вонючей буржуазией и шумными грубиянами-солдатами с девицами, — сказал он презрительно.