Все люди — враги

Таково было впечатление, создавшееся у него на основании случайных обрывков разговоров в дешевых, грязных ресторанчиках, которые он волей-неволей посещал, чтобы там позавтракать, впечатление, что лучшего нельзя было бы и желать, если бы у говорившего было больше денег. По-видимому, никто не сомневался в красоте и праведности существующей системы и никто не тосковал по «жизни, полной приключений», — что было столь обычным в довоенные годы: тот, кто жаждал «приключений», вкусил их в избытке, а нередко удостоился вдобавок и вечного покоя. Антони испытывал известное затруднение при поддержании подобных разговоров; они ему были скорее неприятны после дружелюбной простоты фронтовых отношений. К чему эта чванливая поза показного благородства?

Однажды Тони пытался поговорить об этом с Диком Уотертоном, возвращаясь вместе с ним в субботу вечером из Сити на империале автобуса. Вечер был ясный — это было за несколько дней до подписания мирного договора, — и они ехали в Ричмонд, предполагая пройти оттуда пешком вдоль берега реки в Кингстон, где жил Робин Флетчер.

— Надеюсь, вам понравится Робин, — сказал Антони, когда они кое-как влезли в переполненный автобус. — Когда-то он мне очень нравился, но я не видел его в течение многих лет. Но люди так сильно меняются, что я все больше и больше боюсь возобновлять отношения со старыми друзьями, — проклятая война всех перепортила! Робин частенько проповедовал всевозможные благожелательные теории о человечестве с большой буквы, собирался основывать идеальные колонии и всякую такую чепуху. Но он хороший парень — я никогда не забуду, какой чудесный первый день я провел благодаря ему в Риме. Надеюсь, он не изменился.

— Ну что ж, увидим, — сказал Уотертон с видом человека широких взглядов, для которого подобные вежливые подготовления совершенно излишни.

— Да, кстати, — сказал, колеблясь, Антони, — он сидел в тюрьме за принципиальный отказ от военной службы — вы ничего не имеете против?

— А что я могу иметь против?

— Многие восстают против этого, — с легкой грустью ответил Тони, — например, мой отец. Я хотел пригласить Робина пообедать с нами завтра, но отец наотрез отказал мне. Должен сказать, что у гражданского населения необычайные представления о войне.

Вблизи Меншен-хауза[109] образовалось скопление автомобилей и экипажей, и автобус остановился. Хотя фондовая биржа была закрыта, все же тротуары были переполнены толпами людей, преимущественно служащими, спешившими вернуться в свои пригороды, чтобы провести дома несколько часов досуга. В воздухе стоял оглушительный шум от гудения моторов на холостом ходу, треска перемен скоростей и автомобильных гудков. Оживленное движение придавало улице более бодрый вид, чем в утренние часы понедельника, однако Тони нашел его почти что пугающим.

— Посмотрите! — сказал он. — Вот один из характернейших уголков современной цивилизации, центр подлинных интересов и подлинного поклонения людей, — бесконечно более реальный, чем их условная религия. Они верят в это — в этот отвратительный улей, дающий вместо меда процентные бумаги и называющий это жизнью.

— Патриотический обыватель назвал бы это «пупом земли», — сказал Уотертон, когда автобус двинулся. — Давайте скажем, что это центр огромнейшего промышленно-финансового города.

— Но разве он не ужасен?

— Пожалуй нет, — ответил Уотертон с хладнокровной рассудительностью, к которой он иногда прибегал, чтобы вызвать возражения Антони, — не ужасен. Это колоссальная человеческая динамо-машина, огромный генератор энергии, порождающий человеческую активность во всем мире, вплоть до Австралии. Вы же должны признавать энергию?

— Я признаю энергию, — мрачно ответил Антони. — Но от души желаю, чтобы она была сломлена.

— Это означало бы лишь голод, нищету и анархию — вроде как во время войны, только без дисциплины и нормированных пайков.

— Меня не волнует эта безличная энергия, — сказал Антони, игнорируя очевидную правоту последнего замечания Уотертона. — По-видимому, я лишен чувства «цивизма» или чего-то в этом роде, я могу лишь восхищаться личной энергией — собственным, внутренним богом человека. Ни у одного из этих людей, насколько я их знаю, нет ни на грош доподлинной личной жизни. Они выполняют свою работу более или менее добросовестно, более или менее из страха, и это, собственно, все. Если бы муравьи были ростом в два метра, хороший большой муравейник разгромил бы Нью-Йорк. Что же касается этих человекообразных муравьев, то их жизнь представляется мне исключительно внешней, они лишь людская шелуха. Я разговариваю с ними и пытаюсь заставить их говорить со мной, но их жизнь и стремления кажутся мне такими убогими, такими дешевыми!

— Чего же бы вы от них хотели? — спросил Уотертон, искоса глядя на взволнованное лицо Антони.