Все люди — враги

Маленькая, покрытая абажуром лампа у кровати оставляла большую часть комнаты в полумраке, и накалившийся асбест бросал мягкий отблеск на шелковое платье Маргарет. Тони налил воды в жестянку над печкой, чтобы воздух оставался свежим и неспертым. Затем он сел против Маргарет, рассеянно глядя на нее и думая о том, верно ли, что можно быть одновременно влюбленным в двух женщин. Он вздрогнул, услышав голос Маргарет:

— Почему вы так смотрите на меня, Тони?

Это показалось ему таким глупым вопросом, и сердце у него упало при мысли о том, как часто они с Маргарет проводят время в бесполезном словопрении, в отвратительной, так сказать, предсемейной пикировке. С Катой он мог часами болтать о всякой чепухе, казавшейся им обоим ужасно важной, и никогда не испытывал при этом подобного ощущения неполноты и неудовлетворенности. При разговоре же с Маргарет почти всегда бывал этот раздражающий враждебный тон. И все же, даже сейчас, когда она сидит тут, по-видимому ненавидя его за молчаливое безразличие к ее вопросам, как она хороша, как она мучительно привлекательна! Почему она не хочет оставить несчастного в покое, чтобы он мог в одиночестве бороться во мраке своей души со всякими принципами и силами?

— Отчего вы не отвечаете? — прервал его внутренний монолог разгневанный голос Маргарет. — Разве вам нечего сказать?

— Что я могу сказать? — вяло спросил Тони. — Простите, если вам неприятен был мой взгляд. Я в этом неповинен. Если хотите знать, я думал о том, как вы прекрасны в этом мягком освещении!

— Не пытайтесь мне льстить! — резко возразила она. — И не воображайте, что можете меня обмануть. Я знаю, о чем вы думали.

— Неужели?

— Да, знаю! Вы думали, как было бы приятно, если бы тут вместо меня сидела эта австриячка.

Это довольно правильно передавало действительные мысли Тони, поэтому он смутился. Он ведь и на самом деле проводил сравнение — не в пользу Маргарет — между ней и Катой.

— Вы читаете чужие мысли, — сказал он насмешливо. — Но я думал о том, что вы прекрасны, и сожалел, что мы так часто раздражаем друг друга. Мне хотелось бы, чтобы мы были друзьями.

— Люди, которые были любовниками, не могут быть друзьями. Они либо продолжают быть любовниками, либо становятся врагами. Вы…

— Я с этим не согласен, — прервал Тони. — Не сомневаюсь, что обычно это бывает так, но мне кажется, что этого не должно быть. Неужели люди, наделенные лучшими инстинктами, не могут побороть эти условные понятия любви и ненависти? Ведь это же только условность! Ради дорогих воспоминаний, ради старой привязанности им следовало бы научиться оставаться нежными друзьями, раз они перестают быть возлюбленными.

— Нежными друзьями, — презрительно повторила Маргарет. — Итак, вам хочется, чтобы я была у вас под рукой в качестве нежного друга, когда вам хочется немного заняться любовью, и подальше от вас, когда у вас есть на примете нечто получше или, в особенности, кто-нибудь получше?

— Вы дали определение идеальной любовницы, — сказал, смеясь, Тони. — Но я не понимаю, почему бы мужчине и женщине, прошедшим через половую близость, не питать нежности друг к другу вместо горечи.

— Вместо раздражения, как я «раздражаю» ваши чувствительные нервы. Какой вы фальшивый и сентиментальный, Тони!

— Не пускайте в ход жаргон и не понимайте его превратно, — прервал он ее. — Всякое чувство ныне можно унизить, назвав его «сентиментальным». Я отрицаю, что мои чувства фальшивы. Они истинны для меня, и я пытаюсь их честно выразить. Но определение чувств труднее всего в мире для…

— Тони! — перебила его в свою очередь Маргарет. — Какой смысл говорить о чувствах, в особенности когда они отсутствуют у человека, как у вас, например?

— Сердце знает свою горечь.

— Горечь! Ее у вас сколько угодно, но не любви. Вы получили от меня то, что хотели, и теперь я стала вам ненужной.

— К чему нам ссориться? — мягко сказал Тони. — Слова могут перекинуть мост между двумя людьми, но могут также и разрушить его. Я говорил вам, что мне нужно несколько месяцев, чтобы прийти в себя…

— Вы говорите так, словно вы были единственным человеком на войне, — прервала Маргарет.

— Я никогда не говорил, что другим этого не нужно, — ответил он терпеливо. — Но если я не позабочусь о себе сам, никто другой этого не сделает. Не думайте, что я ропщу на свою судьбу или страдаю запоздавшим шоком, как сказал доктор. Мои нервы крепче его. Мои мускулы — тоже. Я и сейчас еще мог бы пройти двадцать миль в день, в течение недели обходиться одним часом сна в сутки и спать на земле так же хорошо, как в кровати. А он не мог бы!

— Какое это имеет отношение ко мне?

— Абсолютно никакого, — холодно произнес Тони, — но выбейте из своей головы мысль, что я разбитый герой-вояка, нуждающийся в женской ласке, и что я совратил вас с пути добродетели. Вы сошлись со мной потому, что вам этого хотелось, на свою собственную ответственность, когда и я и вы, мы оба знали, что все шансы за то, что я буду убит или же отвратительно изувечен. Если бы я вернулся домой без ног, я бы прогнал вас от себя ради вас же самой.

— А теперь вы пытаетесь это сделать ради себя?