Все меняется

Она попробовала представить, как она будет доживать свои дни, убитая горем. В каком-то историческом романе она читала, что героиня, разлученная с любимым, стала монахиней, провела в монастыре остаток жизни, коротко остриглась и непрестанно молилась о прощении за чувства к своему женатому возлюбленному. Если и она так поступит, решила Джульет, она прославится своей святостью и праведностью, будет поститься и отдавать свой хлеб птицам, выхаживать больных, с готовностью принимать любое унижение. И хотя другие монахини будут брать с нее пример, считая воплощением набожности, а настоятельница – называть ее «мое дорогое дитя», она останется смиренной и послушной, и когда умрет, весь монастырь будет оплакивать «нашу маленькую святую». Но некоторые фантазии заходят слишком далеко, и эта, словно не доведенные до готовности приторно-сладкие меренги, уже вышла далеко за пределы, когда еще могла показаться хоть сколько-нибудь правдоподобной. И вызвала лишь несколько взрывов истерического смеха и облегчение. Будущее не настолько безрадостно. Она живет не в ту эпоху, когда жестокие родители запирали своих детей в монастырях, если не удавалось подыскать им достойную партию. Вот закончится школа, и начнется настоящая жизнь. Само собой, печальная, но ей казалось, что от нее характер приобретет глубину и зрелость. В глубокий, мирный сон она погрузилась почти мгновенно.

Рейчел и Сид

До Рождества оставалась неделя, они находились в Лондоне. У Сид закончился курс химиотерапии, ее выписали из Марсдена – больницы, куда направил ее врач Рейчел. Сид удалось сохранить лечение в тайне от Рейчел, но это означало, что упоминать о Марсдене нельзя ни единым словом. Она так яростно настаивала на своем желании посещать врачей одна, что Рейчел уступила, испуганная ее жесткостью. Последние четыре недели выдались на редкость трудными для обеих. От химиотерапии Сид тошнило, находить хоть какую-нибудь приемлемую для нее еду становилось все труднее. Лучше всего шло сухое печенье, но после одного или двух она не выдерживала, спешила в туалет, и ее рвало. Это состояние было настолько ненавистно ей, что, как правило, ее выворачивало во второй раз. Если что и доставляло ей подлинное удовольствие, так это чашка очень слабого китайского чая с кружочком лимона.

Она решила не ждать автобус, а побаловать себя поездкой на такси. И даже такси ждать не понадобилось, потому что оно уже стояло неподалеку, а в нем сидела Рейчел и махала ей рукой.

– Как ты узнала, что я здесь?

– В первый раз ты ходила сюда. Вот я и подумала, что сейчас ты тоже здесь.

Они сидели рядом, Рейчел взяла ее руки в свои.

– Не волнуйся, дорогая. Я все знаю. Тебе больше незачем прятаться от меня.

Невероятное облегчение. Она не смогла ответить, и плакать ей не хотелось.

– Ты так отважно оберегала меня. Но я рада, что все узнала. Теперь мы сможем бороться вместе. Так будет гораздо лучше. Я столько перечитала про рак, и знаешь, если от лечения тебе так худо, это еще не значит, что оно не помогает. Так что, радость моя, незачем больше прятать клочки волос по конвертам. Я буду любить тебя, даже когда ты совсем облысеешь. До того, как тебе назначат следующий прием, нам надо выяснить, что ты в состоянии есть. И тебе придется помочь мне в этом. Вот таблетки – их можно принимать, чтобы тебя не так сильно тошнило. Сегодня днем мы едем в Хоум-Плейс, миссис Тонбридж будет готовить для нас. Ты ведь знаешь, как ей нравится кормить всех подряд.

– А как же вся семья, Рождество и так далее? – Ее ужасала мысль о наплыве гостей и о том, что она всем испортит праздники.

– Они не приедут. Крышу все еще чинят. Там будем только ты и я – очень уютно и славно.

Рейчел улыбалась так невозмутимо, надежно держала себя в руках и утешала ее, что Сид впервые за несколько недель полегчало.

– О, милая, я так тебя люблю.

Рейчел отвернулась к окну.

– Взаимно.

Арчи и Клэри

– …и я хотела поговорить с тобой.

За краткое время, на которое она умолкла, его сердце успело уйти в пятки.

– …так, чтобы дети нас не прерывали.

Они сидели в машине возле их мастерской. Темноту рассеивал только слабый желтоватый свет уличного фонаря, она нервно крутила пальцами, держа руки на коленях. Ее волосы свешивались вдоль лица, закрывая его. Оказалось, ее настроение заразительно – им самим овладевала неуверенность, – но давняя привычка оберегать ее победила, и он ласково, но деловито произнес:

– Выкладывай, Клэри. Тебе станет гораздо легче, если ты объяснишь мне, в чем дело.

– Да. Ну так вот, все эти недели я писала не роман, а пьесу, – она коротко взглянула на него.

Он улыбался. От сердца отлегло. «Но почему же ты раньше не сказала?» – от этих слов ему удалось удержаться. По какой-то причине она сильно волновалась, и ей, как животным и маленьким детям, хотелось, чтобы ее принимали всерьез.

– А потом, – продолжала она, – я отправила ее в дирекцию театра «Буш», и ее, кажется, будут ставить.

– Понимаю, это трагедия, – по крайней мере, если послушать тебя. А по-моему, просто замечательно. – Он отвел волосы от ее лица и поцеловал ее в щеку. – Почему же ты такая хмурая?