Все меняется

– Арчи, я ведь еще не сказала тебе, о чем пьеса.

Вот в чем соль, догадался он.

– Так расскажи, – тихо попросил он. – Наверное, о мужчине, который женился на девушке намного моложе его, завел детей, но так и не смог раздобыть денег, чтобы обеспечить ей приличную жизнь.

– Нет-нет! Все совсем не так. Она про супружескую пару, но он влюбляется в другую, и дальше говорится о том, что происходит с… с каждым из них после этого. Понимаешь, все уже не так, как прежде… потом. Для всех.

– Но он расстается с той, другой, так?

Боже, неужели все его мучения были напрасны?

– Да, расстается. Но я обнаружила: даже когда делаешь то, что считаешь правильным, твое отношение к этому поступку не меняется. В сущности, становится лишь хуже. Каким-то образом наносится ущерб. Я должна была написать об этом. Должна была попробовать вообразить, каково это – любить двоих. Представить, что значит быть несчастной девушкой – внезапно отвергнутой первым человеком, которого она полюбила. И, конечно, я должна была выяснить, что значит очутиться на моем месте. Но я все больше боялась, что ты возненавидишь меня за это. – И наконец так тихо, что он еле расслышал, она заключила: – Я старалась быть честной.

– Клэри, ты же знаешь: я ни за что не стану мешать твоей работе, о чем бы ты ни писала. Помнишь наш коттедж у канала? – Он держал ее за руки и теперь слегка встряхнул их. Она кивнула, слеза упала ему на палец. – Я люблю тебя. И никогда не перестану любить, а это… другое… понимаешь, нужно время. Все проходит, но любой ущерб требует времени. Это верно для всех нас. Со временем все сведется к незначительному эпизоду нашей жизни, вот увидишь.

Позднее, когда они лежали в постели, он сказал:

– Мне бы очень хотелось прочесть твою пьесу.

– Но не прямо сейчас?

– Разумеется, нет, – он обессилел, голова кружилась от облегчения. Пора отдыхать. Он устроил ее поудобнее, прижав к себе. – Надеюсь, в ближайшем будущем ты прославишься, а я буду сопровождать тебя на премьеры с красными коврами и шампанским, и мы оба разоденемся в пух и прах…

– Вряд ли мне когда-нибудь светит такое – слава, soignée[9], и так далее.

– Да уж, милая, мне бы и в голову не пришло считать, что у тебя soignée…

– Совсем забыла: Полли пригласила нас всех к себе на Рождество.

– О, прекрасно. Гарриет и Берти будут так рады. Как мило со стороны Полл… – но он вдруг понял, что она уже задремала. Он осторожно подвигал руку под ее плечом, чтобы не отлежать ее раньше, чем уснет.

Вилли и мисс Миллимент

Рождество всегда пугало Вилли – кроме тех безмятежных лет, когда братья по очереди присматривали за детьми, пока остальная семья уезжала кататься на лыжах. С началом войны этим поездкам, разумеется, пришел конец. Но теперь, оглядываясь на военные годы, проведенные в Хоум-Плейс, она обнаруживала, что те были не так уж плохи. По сравнению с нынешними временами они казались намного лучше, чем она считала тогда. Но после того, как Эдвард нанес ей сокрушительный удар своим уходом, все рухнуло: она помнила, как говорила мисс Миллимент, что с радостью сунула бы голову в газовую духовку, если бы не Роланд. В те дни она начала злоупотреблять джином – привычка, от которой она отказалась сразу же, как только осознала, что приобрела ее.

Много лет подряд она прилагала все старания, чтобы сделать Рождество веселым для Роланда. Теперь ему уже исполнилось восемнадцать, а она только что узнала от Зоуи, что в Хоум-Плейс никто не едет из-за ремонта, и когда, не сдержавшись, ответила, что для нее это ровным счетом ничего не меняет, Зоуи спросила, не согласится ли она прийти к ним на рождественский обед.

– Вместе с мисс Миллимент, разумеется, и с Роландом – мы целую вечность его не видели.

Вилли приняла приглашение с глубокой признательностью: это будет настоящий праздник для Роланда, а если у мисс Миллимент выдастся удачный день, то и для нее тоже.

Мисс Миллимент. Она начинала внушать серьезную тревогу. Не доставляла хлопот, пока была в своем уме – порой становилась чуточку забывчивой, но это естественно в ее возрасте. Однако пребыванием в своем уме она не ограничивалась, и последствия этих явлений оказывались совершенно непредсказуемыми. Почти всегда они заключались в какой-либо деятельности – встать в три часа утра, взяться готовить себе завтрак, залить убежавшим молоком всю плиту и сжечь кастрюльку: «Ох, Виола, я так хотела дать вам возможность понежиться в постели в выходные». В том или ином виде это повторялось уже не раз. Однажды она незаметно ускользнула из дома, и Вилли нашла ее на Эбби-роуд под проливным дождем, в одной ночной рубашке: «Ох, Виола, мне просто понадобилось кое-куда, но видите ли, я не вполне уверена, где это. Боюсь, как бы не опоздать». Она цеплялась за Вилли, ее жиденькая серая косица мокла под дождем, очки скособочились, с подола плотной серой фланелевой рубашки вода струйками стекала под ноги. Вечер только начинался, улица была пуста, если не считать нескольких прохожих, спешащих укрыться от дождя.