Все наизусть. Годовой творческий цикл

Высоцкий… Окуджава… Белла… Была эпоха безгласности полной, когда, по-видимому, еще вот эта вынужденность родила нам такие замечательные образцы, когда не было никакой техники, а была только цензура и идеология… И вот тогда воедино сошлись и изображение, и слово, и звук, и сцена. <НРЗБ> У нас всегда существовала как бы снобистская, цеховая оценка: вот это – настоящая поэзия, а это – плохая, а это – туда-сюда. И вот вдруг сошлось, как волны сходятся, совершенно непонятно как: люди воплотились в образе, тексте и исполнении, и вы понимаете, что это друзья Беллы… Они не просто дружили, как дружит слава со славой. Белла понимала их… Не было навязчивого телевидения. Не было попсы. Не было ничего, кроме случайного зала и, кстати, магнитофон… Магнитофон подорвал половину советской системы, я уверен… Вот появились Булат, Высоцкий и Белла, на три голоса, без ущерба для каждого из голосов. Жест, слово, голос тоже сошлись воедино.

Но Белла… только она – просто поэт.

Про Высоцкого только сейчас становится понятно, что он был (то есть, как бы заодно) и великий поэт, настолько слава его перекрывала его собственные стихи, я помню, как он сам страдал оттого, что его считали исполнителем, а не поэтом. Булат, он хорошо находил баланс и как-то разговаривал душа с душою, его душа говорила с твоей душой. А Высоцкий своротил такие глыбы народного сознания, что его впору сравнивать с Сахаровым, Солженицыным, он сдвинул горы.

Белла, она осталась поэтом, даже ворочая залом, который не должен был ее так уж хорошо понимать. Вот это я не очень знаю, как она умудрялась…

Или, может, она впервые понимала себя, когда выходила на сцену? Может, она не понимала себя до того, когда она выходила к вам? И каждый раз текст должен был ожить в сознании? Да, он ни разу не лежал спокойно на бумаге. Вот в этом секрет голоса Беллы. Он – собственный, как эти ожившие в ознобе знаки препинания. Так он лежит. Он – шевелящийся текст. И поэтому, наверно, лучше ее никто не исполнит, хотя сегодня я принял исполнение всей душой, потому что услышал его, как будто сам читаю с листа.

Вот, я думаю, что это невероятное облако под названием Белла: с ее красотою, с ее голосом, с ее позой, с ее невероятными, совершенно, подвигами в языке, в рифме, в ритме, в образной системе, то есть, как будто бы мы забываем, что она поэт, а в какой-то момент начинаем только догадываться, еще не догадались… Что же она делала с русским словом и как она им владела…? Вот, владеть языком – это очень странное выражение. Русский язык очень забавен в своих ухищрениях. Владеть языком… Нет, язык владел ею настолько, что только настоящая женщина могла так ему отдаться… и поэтому все споры на тему женщина – поэт или поэт – женщина, тут отсутствуют. <НРЗБ> У Беллы необыкновенно героичны все образы поэтов ХХ века. О Пушкине и Лермонтове я не говорю, там – другое, там исток… Но все, что было за ХХ век, ею воспето по-братски, от Блока, включая Цветаеву, Ахматову, естественно, Мандельштама <НРЗБ>.

Поэт – это гений, гений вовсе не как назначение, а как маленькое божество, которое посещает отдельно взятую личность.

Спасибо ему.

29 ноября 2011 г.

Текст опубликован в книге «БАГАЖЪ», 2012

Андрей Битов с «амбарной книгой», Токсово, август 2013

Странноприимный двор

(Удвоение текста)

Мемуар памяти И. П.

Не хочу писать, не могу молчать!

К моему 75-летию милые дачники, снимающие у нас в Токсово на лето тот самый верх, на котором в 1963-м была написана «Дачная местность», подарили мне прекрасную амбарную книгу, выполненную еще в дореволюционном дизайне, хотя и в сталинскую эпоху, – в коленкоре, с муаровым обрезом; и я не мог не попытаться хоть что-нибудь в нее записать. В окошечке с рамочкой, наклеенном на обложку, я решительно вписал название своего последнего проекта «К столетию 1913 года» и надолго задумался, с чего же его начать на такой красивой и чистой первой странице.

Побродив по участку, я в результате написал следующее:

Сквозь эту щелочку в сортире
Гляжу, как в мушку на прицеле,
Но мушка ползает по ней.
Затерян в мире, словно в тире,
Стрелять я не имею цели,
И сам я цели не видней.

Слишком много у меня было связано с Токсово: мы там жили и переселялись на мой Аптекарский остров лишь с первым снегом.

В 1967 году нам с Ингой Петкевич и пятилетней Аней стало тесно на Аптекарском в четырнадцатиметровой комнате. Инге, пожалуй, было теснее, чем мне: свекровь и свекор за стенкой были все-таки моими папой и мамой. Зато нас иногда отпускали вечером вдвоем в гости. Мы, как теперь принято говорить, отрывались.

В тот день – у Глеба Горбовского. Он жил тогда на Пушкинской улице, между чудесным первым памятником Александру Сергеевичу и Невским проспектом. Я набрался, Инга еле тащила меня.