Все народы едино суть

Жест был миролюбивый, негр схватил кинжал, стал приплясывать, любуясь вещью. Его сородичи кинулись разглядывать подарок.

А на дабу уже налезли мальчишки-негритята, бабы — все телешом, размалёванные, в побрякушках из раковин. Они ко всему тянулись и очень удивлялись, когда им чего-нибудь не давали. Приплыли пироги. Но из пяти бурдюков негры вернули только три, а про два остальных деловито объяснили, что оставили их себе.

Ушли негры только к вечеру. После их ухода обнаружили пропажу уймы всяких мелких вещей. Бранили разбойников нещадно.

Четыре дня стояла даба на месте, дожидаясь попутного ветра. На берег никто не сходил, опасаясь за жизнь. Зато негры каждый день аккуратно осаждали корабль, брали рис и хлеб, вели себя как хозяева.

На пятый день, с ночи, подул попутный, южный ветер. Хозяин, Хасан и ещё два-три купца о чём-то шушукались, договаривались.

Пироги, как всегда, стали подплывать к дабе на заре. Хасан дал подняться двум-трём неграм, потом закричал. Паруса взмыли, весла ударили, даба рывком взяла с места. Берег поплыл назад, размётанные пироги закрутились вокруг, как шавки вокруг большого пса.

Купцы навалились на растерявшихся негров, оттузили их и, отплыв подальше, пинками пошвыряли за борт. Хасан ещё долго грозил кулаком курчавым головам пловцов.

— Зря! — сказал ему Никитин.— Разбойники они, верно, но тебя не били, а могли.

— Ничего. Пускай помнят, как чужой хлеб жрать! У, идолы!

Африканский берег тянулся слева, по-прежнему загадочный, чужой. Никто не знал, что это за страна, велика ли, кто в ней живёт.

Зато хозяин дабы опять повеселел.

— Теперь дорога ясна! — заверял он.— Так вот, вдоль берега, дойдём до Аравии, до Маската, а там и Ормуз!

— Где Индия? — спросил Никитин.

Индус махнул рукой вправо. Афанасий посмотрел туда. Бесконечные волны, одна за другой, катились к горизонту, безмолвные, сине-зелёные, равнодушные к человеческим думам и чувствам. Чайка мелькнула. Прощай… Прощай!

Глава девятая

Поздней осенью семьдесят второго года[35], когда у крымского побережья дуют сильные южные и юго-западные ветры, когда у моря ещё тепло, а в яйле уже перепадает снег, шёл по улочкам генуэзского города Кафы к товарищам московский купец Матвей Рябов.

Шёл он и думал, что пора в обратную дорогу, что нынче торг с генуэзцами стал плох — прижали генуэзцев турки и что надо купить у татар коней, пока есть дешёвые, а своих, старых, продать.

За шесть лет, прошедших с астраханского грабежа, Матвей Рябов постарел, потолстел, стал ещё более быкоподобен. Чёрные глаза купца заплыли, бороду посеребрило. Шёл он, не глядя по сторонам, равнодушный к красоте итальянских каменных домов, палаццо, с изящными портиками и воздушными балкончиками, к строгой простоте армянских часовен, пышности генуэзских церквей, пестроте мечетей.

Не первый раз в Кафе. Наплевать. Да и не тот стал город, хотя вроде всё на местах — и толстостенные бастионы со знаменами, где на червонном поле дыбится конь святого Георгия, и консульский длинный дворец-лоджия с узорной галереей, и рынки… похоже, плесень по Кафе пошла. Тронь ладонью — мокреть учуешь.

— Матвей! — позвали со стороны.

Рябов остановился, пощурился.

— Не признаю чегой-то…— признался он, разглядывая подходившего не то перса, не то турка.— Вроде виделись, а где… Да ты сам не обознался, часом?

— Рябов? — широко, взволнованно улыбаясь, спросил подошедший.

— Рябов… Верно… Да кто ты таков есть?

— Вспоминай, вспоминай, лешак московский! Сам вспоминай. Я-то, вишь, твою бычиную образину враз узнал!

В голове Рябова проплыли туманные видения: не то лодки, не то сарай, не то какой-то костёр…

— Не…— сказал он неуверенно.— Чую, виделись, а где — не упомню.

Турок взял его за плечи, тряхнул:

— Матвей, Матвей! Новгород помнишь, посла шемаханского помнишь, Дербент помнишь?! Ну?

Рябов обалдело открыл рот.

— Стой-ка, господи! Афанасий?.. Не, быть не может… ты?

— Узнал! — всё ещё не отпуская плеч Рябова, взволнованно выговорил Никитин.— Узнал! Значит, похож я ещё на себя. Ну, поцелуемся, что ли, на встречу-то? Эх ты, старый лапоть.

Они долго тискали друг друга, хлопали по спинам, облобызались.

Молоденькая генуэзка фыркнула, глядя с балкона на двух странных людей — обнимающихся москвича и перса. Никитин погрозил ей пальцем, потом опять ликующими глазами уставился на Матвея.

— Ну… Жив?.. Как там, на Руси?

— Да ты-то откуда?

— Погодь… А кто ещё тут?

— Тверских нет.

— Жаль… Слышь, верно, наши Казань взяли?

— Ага… Чего ты вырядился, как турка?

— Ух, Матвей!.. Черт с ним, с нарядом. Другого не было. Стой. Пойми, чудо: впервые своего, русского вижу. Дай-ка ещё обниму!

— Ой, брось… Эка дитятко! Брось, говорю! Не тискай… Да пусти, чёрт! Люди ж вокруг!

— Наплевать на всех! Ну, скажи ещё что-нибудь. Скажи. Слова-то, слова-то русские!

— Ты что, одичал, голоса человечьего не слышал?

— Русь вижу! Да говори же!

— Эк тебя разобрало! — усмехаясь, выговорил Рябов.— Да что тебе сказать-то? Лучше сам скажи — откуда взялся? Я ведь в Твери был недавно. Поминали тебя, пропащим считают. Куда из Дербента делся?

— Далеко, брат. В Индию ходил.

— Но! Серьёзно?

— В Индию.