Все народы едино суть

— Побожись.

— Крест святой, в Индию!

Рябов вздохнул, сдвинул шапку на лоб.

— Пёс тебя поймёт, Афоня. Шутишь, что ль? Пойдем-ка к нашим, товарищи ждут меня.

— Идём. Но скажи, Серегу Копылова видел? Микешина? Ещё кого?..

— Видал, скажу…

Пока дошли до главной площади, Пьяцетты, Афанасий знал: Микешин его оболгал, Копылов вернулся из Баку через год, кое-что нажив, еле бьётся до сих пор, бронникова семья нищенствует. Кашин прошлой весной помер… На Руси дела! Великий князь на греческой царевне женился. Казань и Сарай к рукам прибрали, астраханцы сидят — не пикнут, Новгород веча лишён, Москва — в силе!

— Послушай,— глядя в сторону и стараясь говорить спокойно, сказал Никитин,— кому же мне теперь долг возвращать? Остался кто в кашинском доме-то аль нет? Дочь у него была…

— Эва! — протянул Рябов.— Дочь его пять годов за Барыковым, трое ребятишек у ней. Видная баба, да, но вредная… Не приведи господь! Всё нелады с мужиком, всё поперек. Барыков пить через неё стал. Плюнь. Какой на тебе долг! Избу твою и все барахло они взяли, в расчёте вы.

— Трое, говоришь? — переспросил Никитин.— Сыновья?

— Сын да две дочки… Плохо, плохо живут. Слышь,— замедлил шаг Рябов.— Сейчас наших встренем, так ты шутки-то брось… Парень ты был хороший, помню, где ходил — твоё дело. Не хочешь сказывать, не надо. Но про Индию не ври. У нас ребята серьёзные. Не любят, когда языком мелют.

— Ладно,— сказал Никитин.— Идём. Помолчу. А в Индии, брат, я был. И ничего тут не попишешь. Да, как ни вертись…

— …И доплыли мы от эфиопов к Ормузу. Ну, тут места уже свои. Попутчик мой в городе осел. Надумал водой торговать. Он, значит, остался, а я — домой. Эх, братцы! Верите ли, вся душа изныла. Никакого терпенья не было. Мотаешься на верблюде, солнце тебя печёт, пить хочется, а думка одна: скорей, скорей, скорей! И ночёвкам-то не рад, и привалы сердят. Есть такой город Шираз. Роз там, правда, много, в зелени всё, но смотрю я на тамошнюю речушку Рокнабад и ничего, кроме скуки и пыли, не вижу. И розы мне ни к чему. На Волгу бы, думаю, в поля бы наши! Э! А ещё идти и идти… От Шираза в Йезд, оттеля в Наин, через горы к Исфагани, и прежней дорогой в Кум. Здесь слышу: татары на Волге опять с Москвой воюют. Значит, путь закрыт. Я туда, я сюда. Узнаю: караван в Тебриз идёт, а от Тебриза можно в Трепизон, к туркам пробраться, к Чёрному. Давай, думаю, тут рискну. Не пропадать же мне у персюков. Доберусь, мол, до Балаклавы или Кафы, другого выхода нет для меня. Пошёл. До Тебриза хорошо было. Хан ихний Узун-Хасан как раз на турок поход готовил, так по дороге с войсками двигались. В Тебризе и самого хана видел. Старый уже, чёрт, а гуляка и песельник — куда! Как шатры раскинут, так пошёл пир горой. И всю жизнь в походе. Хуже татар, ей-богу. Даже города какого, чтоб в нём стоять, у него не имеется. Сегодня здесь ночевал, завтра снялся… Ну, от Тебриза я опять с его войсками до гор Эрдзижанских дошёл. Апотом они на юг, а я к Трепизону. В Турции-то уже земля на нашу похожа. И прохладней, и лесов много по дороге. Одно слово — дышу, ликую: почти дома! Да… Однако рано радовался. Едва в Трепизон вошёл — похватали нас. Весь товар отняли, утащили в крепость. Приняли, вишь, меня за лазутчика Узун-Хасанова, подмётных грамот искали. Грамот не нашли, а к товару руки приложили. И перца, и шелков, и ещё кое-чего недосчитался я. А кому скажешь? Сам паша ихний розыск учинял. Шесть дней меня держал, толстомордый. Ну а потом продал я обоих верблюдов, погрузился на корабль, да и поплыл сюда… Вот счастье-то, что вас в первый же день сыскал! Теперь уж не один буду.

Никитин умолк, обводя доверчивым взглядом заворожённо слушавших купцов. Был уже поздний вечер. На подворье, где стояли москвичи и куда Никитин притащил вещи, все давно спали.

Плошки на чурбаках коптили. В ночи шумело равнодушно море. Познакомив Никитина со своими, Матвей Рябов сам не выдержал, первый помянул про Индию. Пришлось Афанасию рассказывать о своих скитаниях. Сначала слушали его недоверчиво, но потом затаили дыхание, забыли и про ужин. А когда открыл он сундук, вывалил вороха индийских шелков, развернул невиданной работы драгоценные уборы, раскатал по расстеленному плату чёрный жемчуг, алмазы и рубины — всё, что сохранил или купил по дороге к Дабулу,— у купцов руки затряслись, глаза забегали.

— Считай, ребята, я лишь десятую часть добра довёз! — сказал Никитин.— Многое бросил, как бежал, да пошлины, дорога, да грабёж трепизонский остальное съели… Что? Хороши камни? То-то… А вот книги. Никто в мире христианском таких досель не видал…

Но загадочные индийские письмена, персидские стихи и трактаты купцов не привлекли. Полистали, поглазели на чудные буквы, на миниатюры, подивились и снова стали разглядывать ткани и камни.

— Ты богаче князя теперь! — хрипло выговорил Рябов, вертя в пальцах крупный голубой алмаз, отшлифованный Карной.

Этот камень любила Сита. Она говорила, что в нём спрятан осколок луны.