Все себя дурно ведут

«Нельзя так строить фразы», – однажды заявил он, когда после сеанса чтения Андерсон покинул квартиру[68].

Вдобавок Хэдли оскорбилась, поскольку Андерсон сравнивал Хемингуэя с империалистом Викторианской эпохи, писателем Редьярдом Киплингом.

«Как глупо! – возмущалась она в письме к мужу. – Да я вообще не желаю сравнивать тебя ни с кем! Ты же Эрнест Хемингуэй»[69].

Андерсон сумел многократно компенсировать эти непреднамеренные оскорбления. Во время своих визитов он если не читал вслух собственные рукописи, то расписывал прелести Парижа – города, который стал магнитом для творческих личностей со всей Америки. Ранее в том же году Андерсон совершил путешествие в Париж через Атлантику и встретился с внушающей ему уважение Гертрудой Стайн, американкой, богатой наследницей и экспериментирующим литератором, которая обосновалась в Париже несколько десятилетий назад. Он познакомился также с ирландским писателем Джеймсом Джойсом, шокировавшим читателей публикацией искрометных отрывков из своего романа «Улисс» в американском литературном журнале «The Little Review». Андерсону хитростью пришлось добиваться знакомства: нельзя же было просто явиться в Монпарнас и получить приглашение в знаменитый салон Стайн или на ужин в семье Джойса.

Пытаясь проникнуть в эти круги, Андерсон направился в новый, но уже известный магазин англоязычной литературы «Шекспир и компания» на Левом берегу. Его основательницей и владелицей являлась американская экспатриантка Сильвия Бич, знакомая со многими влиятельными представителями творческой элиты города. Однажды Бич увидела переминающегося у дверей магазина мужчину приметной внешности. Наконец решившись войти, он выразил восхищение книгой, которую Бич выставила у себя в витрине. Ни одному другому парижскому книготорговцу не хватило ума, чтобы предложить покупателям «Уайнсбург, Огайо», сказал Андерсон и признался, что он автор этой книги.

Бич была сразу же очарована Андерсоном. «Я увидела в нем нечто среднее между поэтом и миссионером (только без проповедей) – возможно, с легкой примесью актера», – позднее вспоминала она[70]. Задержавшись в магазине, Андерсон развлек ее рассказом о том, как он бросил вызов индустрии рассылки красок почтой. Бич впечатлилась достаточно, чтобы познакомить его со своей любовницей Адриенной Монье, которую Андерсон также расположил к себе. Когда же Монье пригласила Андерсона на ужин, он сообразил, что отныне официально допущен в одну из великих цитаделей экспатриантского литературного Парижа. Эта цитадель была неразрывно связана с другой. Вскоре Андерсон уговорил Бич представить его Гертруде Стайн, произведения которой увлекли его и оказали на него значительное влияние. Бич охотно согласилась. Они появились в салоне Стайн, где Андерсон с пафосом поцеловал кольцо на ее руке.

«Почтительность Шервуда и восхищение ее творчеством, которое он выразил, необычайно понравились Гертруде, – вспоминала Бич. – Она явно растрогалась»[71].

Эта встреча положила начало литературной дружбе, которая могла бы продлиться десятилетиями. Вероятно, Андерсон остался бы в Париже и легко вписался в экспатриантскую элиту, тем более теперь, когда он заслужил признание двух из ее наиболее видных властительниц. Однако Андерсон вернулся в Америку, где твердо воздерживался от экспатриации на протяжении всей своей карьеры. Его позиция была на редкость непопулярна, но Андерсон так и не соблазнился прелестями заграничной жизни.

«Видите ли, милый друг, я верю в эту нашу страну, где все так перемешано, – объяснял он Стайн. – Странно, но я в нее влюблен»[72].

Тем не менее Андерсон постоянно предлагал другим творческим людям побывать по ту сторону Атлантического океана. В лице Хемингуэя и Хэдли он нашел восприимчивую аудиторию. Вернувшись в Чикаго, однажды за ужином стал убеждать их немедленно обменять итальянские лиры на французские франки. Париж как нельзя лучше подходил для амбициозных молодых писателей, склонных к экспериментам. Вдобавок жизнь в нем обходилась дешево. Более того, теперь Андерсон уже был знаком со стражей этого мира и мог проложить путь для Хемингуэя.

Его уговоры подействовали: к Дню благодарения Хемингуэи отказались от своих намерений побывать в Неаполе и взяли билеты на пароход, следующий во Францию. Вместо посещения мест былой славы Хемингуэя они избрали иной фон для новой и неизбежно более яркой славы. Ведь в то время Париж считался неофициальной лабораторией новаторской литературы и так называемым творческим центром мира. Несмотря на то, что этот город притягивал бесчисленное множество потенциальных современных писателей, то есть будущих конкурентов Хемингуэя, возможностей в нем тоже имелось немало. Еще никто не успел заявить свои права на тот самый парижский роман или на эпохальное послевоенное экспатриантское произведение, – по крайней мере, которое увлекло бы массового читателя. Фицджеральд уже претендовал на послевоенное недовольство и декадентство в Нью-Йорке. А в Париже наверняка больше свободы и определенно богаче материал.