Все себя дурно ведут

Вернувшись в Америку, Хемингуэй нашел работу репортером, однако журналы не заинтересовались его рассказами. Критики сочли ранние рассказы Хемингуэя о выживании скучными и вторичными; они утверждали, что в то время он ничем не напоминал великого новатора английского языка, которым впоследствии стал. В общем, первая волна отказов была совершенно оправданной. Но кое-кто винит редакторов журналов начала 20-х годов в недальновидности.

«Я видел несколько [текстов Хемингуэя] в 20-х годах и решил, что они отличные, – вспоминал друг детства Хемингуэя Билл Смит, который в то время много общался с будущим писателем. – Беда была лишь в том, что он посылал их не в те журналы». И добавил, что издания вроде журнала «The Saturday Evening Post», в то время средства распространения самой популярной художественной прозы, «никогда не приняли бы к публикации его экспериментальные тексты, а экспериментировать с ними он начал еще до отъезда в Париж»[46].

Однако и первые рассказы Фицджеральда отвергли все. В какой-то момент в начале карьеры он художественно развесил на стенах своей спальни более сотни уведомлений об отказе[47]. Понадобилась огневая мощь его первого романа «По эту сторону рая», чтобы он смог осуществить прорыв. Работая над решающим дебютным романом, и Фицджеральд, и Хемингуэй начали писать о том, что знали. Роман Фицджеральда был чем-то вроде помещенного в атмосферу загородного клуба повествования о жизни Принстонского университета, где он учился до войны. Когда за дебютный роман взялся Хемингуэй, он, видимо, выбрал местом действия север Мичигана, где проводил лето в детстве, и принялся заполнять страницы рассказами о рыбалке и охоте[48]. Неясно, как развивался этот роман в 1921 году; возможно, Хемингуэй даже начал сочинять не одну книгу, а несколько. Вероятно, он обсуждал замыслы с Хэдли, потому что она писала ему, что она «на седьмом небе от этих романов!»[49] Это поистине преступление, добавляла Хэдли, что «мы все еще не настолько свободны, чтобы ты мог заняться ими как следует»[50].

Но если уж Хемингуэю предстояло взяться за столь необходимое ему выдающееся произведение, прежде всего ему самому требовалось оказаться в обстановке, более располагающей к появлению музы. В то время он сначала пользовался квартирой старшего брата Билла Смита И. К., работающего в сфере рекламы, потом сменил ряд пансионов. Хэдли также останавливалась в них, когда приезжала в Чикаго; там она и познакомилась с Хемингуэем. Влечение между ними вспыхнуло почти сразу, хотя она и была восемью годами старше его. Хемингуэю нравились ее рыжие волосы и то, как Хэдли играла на пианино; она считала его «громоздким, неуклюжим и мужественным»[51]. Они обменялись прозвищами. В компании общих друзей Хемингуэй был известен как Оинбоунз, Несто, Хемингстайн и Уэмедж. Хэдли звала его Эрнистоиком, а он ее – Хэш. Даже квартира получила прозвище Домицилий.

Вскоре Уэмедж и Хэш начали строить планы. Готовились к свадьбе – совсем не пышной, как сообщала светская хроника Сент-Луиса, а скорее скромной провинциальной свадьбе в Хортон-Бэй, Мичиган, где в детстве Хемингуэй проводил лето. Церковь, в которой 3 сентября наконец состоялась церемония, располагалась по соседству с городским универсальным магазином. За бракосочетанием должно было последовать путешествие в Италию – возможно, на год-другой, начавшись в Неаполе. 21 июля, в свой двадцать второй день рождения, Хемингуэй писал другу, что «берег семена и покупал деньги макаронников» в предвкушении этого вояжа[52].

Приезд в Италию был в определенном смысле возвращением домой. Хемингуэй гордился своим итальянским прошлым. Например, один из осколков, извлеченных из его ноги, он вделал в кольцо, которое носил как напоминание о своем драматическом столкновении со смертью и о том, как впервые вкусил всемирной славы. Ему не терпелось показать страну Хэдли, и он начал покупать итальянские лиры. Хэдли пришлось долго убеждать его, что она вовсе не стремится к заурядному существованию. Она тоже начала готовиться к «смелому и нищему путешествию по стране макаронников»[53].

Путешествие обещало быть смелым, но отнюдь не нищим: у Хэдли имелся трастовый фонд, учрежденный для нее дедушкой-банкиром; она называла его своим «милым пакетиком с семенами»[54]. Благодаря ему чета Хемингуэев могла рассчитывать на 2–3 тысячи долларов в год[55]. Хемингуэй уволился из журнала «Cooperative Commonwealth», будущее которого не внушало ему радужных надежд; «презренный металл» Хэдли, как он его называл, должен был стать основной движущей силой их заграничной авантюры[56].

«Кое-кто считал, что Хэдли превратилась в Хэш, потому что ей досталось небольшое наследство, следовательно, она стала источником доходов Хема, но это не так, – позднее заявлял Билл Смит. – Хэш – это просто искаженное имя Хэдли»[57].