Все себя дурно ведут

«Если вас „щелкнули“ Ман Рэй или Беренис Эббот, это означает, что вы представляете собой что-то», – вспоминала Сильвия Бич, книжный магазин которой служил неофициальной, но грандиозной выставкой этих фотографий[120]. Любопытно: несмотря на то, что «сборище» избрало местом своих революций Париж, их движение было всецело американским. В большинстве случаев этим людям не было дела до устремлений французской интеллигенции[121]. По сути, данное сообщество являлось «Америкой в Европе», как выразился один писатель-экспат[122]. Оно издавало в Париже журналы и книги на английском языке, как правило, при американской финансовой поддержке, зачастую для того, чтобы произвести впечатление на американских издателей и получить возможность публиковаться в США.

«Я не встречал американца, который, будучи в Париже, не носился бы с американскими планами, намерениями и материалом», – вспоминал Арчибальд Маклиш[123].

Подобно многим другим американским писателям, Хемингуэй очутился в самой гуще бунта против чопорной викторианской прозы. «В Америке не существовало значительной экспериментальной, яростной и дерзкой литературной школы, и мы намеревались создать ее», – вспоминала редактор и писательница Кей Бойл, впервые прибывшая во Францию в 1923 году. «„К чертям Генри Джеймса! К чертям Эдит Уортон!“ – заявляли революционеры, добровольно отправившиеся в изгнание»[124]. Разумеется, после низвержения «монархов» вроде Джеймса и Уортон, правление которых затянулось, их троны многие мечтали занять. В сообществе литераторов взыграли амбиции, соперников расталкивали локтями. «Славы – вот чего желали они там», – писал Маклиш в стихотворении, запечатлевшем лихорадочную атмосферу Парижа тех лет[125].

Естественно, слава славе рознь. Гертруда Стайн была знаменитой, Джеймс Джойс – тоже. Например, оригинальный роман Джойса «Улисс» перевернул мир многих послевоенных писателей.

«В 1922 году он ошеломил нас… Взрывом печатного текста эти слова и фразы обрушились на нас, как дар языков», – вспоминала автор журнала «New Yorker» Дженет Фланер[126].

Однако этот роман сочли настолько скандальным, что его было запрещено издавать отдельной книгой в США вплоть до 1934 года. (Как писала «New York Times» после выхода романа, парадокс, но запрет был снят «как раз после того, как Джойс утратил прежнее влияние на молодых писателей»[127]). У автора литературных экспериментов Гертруды Стайн имелись свои почитатели, но ни один крупный американский издатель не притрагивался к ее колоссальным рукописям.

А вот Ф. Скотт Фицджеральд стал по-настоящему знаменитым. Десятки тысяч читателей покупали его книги, опубликованные «Charles Scribner's Sons» – одним из самых престижных издательских домов в тогдашнем Нью-Йорке. Сам Фицджеральд и его беззаботная золотоволосая жена Зельда уже превратились в иконы поп-культуры. Зельду называли воплощением культуры эмансипированных молодых женщин (флэпперов). К последним в большей степени относилось то, что имел в виду Хемингуэй, стремясь к славе. Однако он намеревался получить все: стать притягательным не только для снобов, но и для масс. Цель была немыслимо высока, но Хемингуэй видел свой шанс, и ему явно хватало воли воспользоваться им.

К концу зимы он почувствовал, что настало время разослать рекомендательные письма Шервуда Андерсона. Кампанию по завоеванию Олимпа предстояло провести агрессивно и почти с хирургической точностью.

Первым делом Хемингуэй обратился к писателю Льюису Галантьеру – эрудированному американцу в очках, в то время работавшему в парижской Международной торговой палате. Шервуд Андерсон написал Галантьеру перед отбытием четы Хемингуэев в Европу, уверяя, что Хемингуэй очаровательный и «необычайно одаренный» молодой человек[128].

Галантьер любезно нашел Хемингуэю и Хэдли жилье на первое время: на четвертом этаже, за 18 долларов в месяц, в доме без лифта, по адресу улица Кардинала Лемуана, 74, на холме Латинского квартала. На каждой лестничной площадке стоял зловонный писсуар. Внизу, у входа, создавал шумное соседство bal musette, или дансинг для рабочих. Нищие облюбовали эту улицу, спускавшуюся к реке. Район был бедным и опасным, зато цена подходящей, вдобавок улица обладала литературной атмосферой: Джеймс Джойс работал над «Улиссом» в доме номер 71, французский поэт Поль Верлен жил в доме номер 2. Хемингуэй отплатил Галантьеру за эту услугу: предложив ему побоксировать в отеле «Жакоб», он застал противника врасплох и ударил его в лицо. Хэдли вспоминала, что глаза и лицо Галантьера чудом уцелели, когда разбились очки[129].