Все себя дурно ведут

Хемингуэй добивался сочувствия от своих новых наставников, однако нянчиться с ним никто не собирался. «Вы, наверное, слышали, что я лишился своих ювенилий? – писал он Эзре Паунду через несколько недель после кражи. – Вы, конечно, сказали бы „вот и хорошо“ и т. п. Только не говорите мне это. Я еще не в том настроении. На эту чертову писанину я потратил 3 года»[196]. Эзра ответил, что это «Божья воля» и добавил, что Хемингуэю следовало бы попытаться восстановить утраченное. Ведь память – лучший редактор, написал он. А Гертруде Стайн с самого начала не нравился его роман.

Хемингуэй скрепя сердце признал, что, «возможно, эта потеря и к лучшему»[197]. С его точки зрения, вопрос не стоял о воссоздании всего утраченного, его вынудили начать с чистого листа. Однако то, что появилось дальше, почти неизбежно должно было стать улучшенным вариантом того, что потерялось. Ведь создавать его предстояло в атмосфере интеллектуального Парижа, руководствуясь наставлениями Паунда и Стайн. Теперь ранние работы вместо того, чтобы отдавать «ювенилиями», придадут ему сходство с Афиной, которая родилась полностью зрелой из лба Зевса. В сущности, в наличии имелось не только глубокое влияние: Хемингуэй уже приготовился подняться еще выше и заявить о себе дерзким и новым, своим собственным голосом.

«Я знаю, к чему стремлюсь в прозе, – писал он Эзре Паунду. – И если только она не чертовски хороша, я пойму это»[198].

К концу января 1923 года Хемингуэй сообщил Паунду, что уже работает над новым материалом.

Годы спустя Хемингуэй создал для неопубликованного рассказа «Незнакомая страна» (The Strange Country) персонаж, жена которого потеряла все его ранние произведения. И хотя этот человек, Роджер, отчаянно тосковал по потерянным рассказам, он «уже видел, как заметно над водой, когда ветер уносит грозу в океан, что мог бы написать роман получше»[199].

В феврале того года Хемингуэй с женой отправился в Рапалло, Италия, где жили Эзра и Дороти Паунд. Атмосфера в этих местах, казалось, обещала скорое выздоровление – свежий инжир, хорошее вино, теплый итальянский хлеб, долгие прогулки и теннисные матчи с Паундами.

Но вместе с тем существовала и пугающая перспектива создания совершенно нового литературного наследия. Поначалу процесс был мучительным, и Хемингуэй требовал поддержки у Паунда и Стайн. Он работает не покладая рук, сообщал он Стайн, и уже закончил пару новых вещей. Все ее уроки Хемингуэй держал в памяти, но добавлял, что если она хочет посоветовать ему что-нибудь еще, пусть напишет[200]. А пока его отношения с Хэдли немного наладились: в настоящее время, как писал он украдкой, он чувствует себя самым счастливым в постели с ней[201].

Точнее, чувствовал, пока Хэдли не сообщила мужу, что беременна. В Лозанну она прибыла не только без рукописей, но и без средств контрацепции, о чем предусмотрительно уведомила Хемингуэя, однако они решили все равно попытать удачу. Подобный поворот событий явно шокировал Хемингуэя. Едва вернувшись в Париж, он бросился искать убежища в салоне Стайн.

«Он пришел к нам часов в десять утра и остался, – вспоминала Стайн. – Он остался к обеду, до самого вечера, потом остался к ужину, а затем сидел часов, наверное, до десяти вечера и вдруг неожиданно заявил, что его жена в положении».

«Я еще слишком молод, чтобы стать отцом», – с горечью сказал им Хемингуэй.

Стайн и Токлас «утешили его как сумели и выпроводили восвояси»[202]. Но сочувствие Стайн имело свои пределы: данный инцидент невероятно позабавил ее, и она рассказала о нем Хэдли, которой, вероятно, было не до смеха[203].

В общем, уже второй раз за последние месяцы Хэдли принесла Хемингуэю неприятные известия. Предполагалось в конце лета вернуться в Канаду, где Хемингуэй должен был занять пост штатного корреспондента «Toronto Star», чтобы обеспечить молодой семье дополнительную стабильность в первый год жизни малыша. Похоже, сам Хемингуэй воспринимал отцовство и возвращение к штатной работе журналистом на полный день как двойной приговор к тюремному заключению. Вдобавок его не прельщала перспектива поменять Европу на Торонто. Но, по крайней мере, «Star» предложил ему неплохую зарплату – 125 долларов в неделю[204].

Однако никакие напасти не могли заставить Хемингуэя свернуть с пути литературных амбиций. Он неутомимо работал всю зиму и весну 1923 года над зарисовками и рассказами в своем новом лаконичном, ярком и ритмичном стиле.

«Я адски хочу публиковаться», – писал он одному редактору[205].