Все себя дурно ведут

«Сегодня Мустафа Кемаль в эксклюзивном интервью корреспонденту информационного агентства „Monumental“ решительно отрицал какую-либо причастность турецких войск к сожжению Смирны. Кемаль заявил, что этот город подожгли зажигательными боеприпасами войска греческого арьергарда перед тем, как передовые турецкие отряды вошли в него»[181].

В телеграмме, которую Хемингуэй показал Стеффенсу, говорилось об исходе греческих беженцев из Турции – «яркой, детальной, представшей его глазам панораме бегства целого потока несчастных, голодных, перепуганных, лишенных корней людей, – вспоминал Стеффенс. – Я видел то же самое и сказал ему об этом».

«Не так, – возразил Хемингуэй. – Читайте телеграфный стиль, только его. Отличный язык, правда?»[182]

Стеффенс захотел увидеть другие телеграммы: «Я попросил показать их мне все – для полноты впечатления»[183].

Хемингуэй дал ему также экземпляр «Моего старика» – рассказа о трагедии на скачках. Стеффенс прочитал рассказ, и он ему понравился; вместе с телеграммами он оставил у Стеффенса впечатление, что Хемингуэй – парень что надо. «Он мог когда-нибудь добиться своего и добился бы», – вспоминал Стеффенс[184]. Желая быть причастным к будущему успеху Хемингуэя, Стеффенс отослал его рассказ в Нью-Йорк, редактору журнала «Cosmopolitan», в котором тогда публиковали прозу.

А тем временем Хэдли в Париже лечилась от гриппа. В телеграммах Хемингуэй умолял ее присоединиться к нему, как только она снова будет «в состоянии путешествовать»[185]. Вскоре жена достаточно оправилась, чтобы двинуться в путь. И когда собиралась, приняла любопытное решение: в один из саквояжей она сложила рукописи Хемингуэя – рассказы, поэзию, первый роман и все машинописные копии этих произведений. Почти весь литературный архив, имевшийся на то время у Хемингуэя, должен был соседствовать в поездке с ее одеждой и туалетными принадлежностями. Позднее Хэдли объясняла, что Хемингуэй в письмах пел дифирамбы Стеффенсу, и она не сомневалась, что муж пожелает показать ему другие свои тексты[186]. О том, что случилось дальше, супруги Хемингуэй вспоминали до конца своих дней.

Хэдли прибыла на Лионский вокзал, оставила багаж в купе экспресса «Париж – Лозанна», а затем вышла из вагона, чтобы купить воды и газету. До отхода поезда еще оставалось время, и она медлила на перроне, болтая с корреспондентами, которые тоже направлялись на конференцию. Когда же Хэдли наконец вернулась в свое купе, небольшой саквояж с рукописями Хемингуэя исчез.

В панике и отчаянии Хэдли тем не менее отправилась в путь. В Лозанне на вокзале ее встречал Хемингуэй. Рядом с ним стоял Линкольн Стеффенс. Всхлипывающая Хэдли вышла из вагона.

«Она плакала, плакала и не могла ничего объяснить, – позднее вспоминал Хемингуэй. – Я прежде не видел, чтобы человек так огорчался из-за чего-то, кроме смерти и невыносимых страданий, – разве что Хэдли, когда она рассказывала мне о пропаже»[187].

Хемингуэй оставил кого-то вместо себя освещать конференцию и вернулся в Париж. Поначалу ему не верилось, что Хэдли действительно собрала рукописи, его произведения, но как только он вошел в квартиру, то понял, что она действительно везла ему все, что он успел написать. «Я помню, что я делал в ту ночь, когда вошел в квартиру и увидел, что так оно и есть», – писал он[188]. Но об этом таинственном, возможно, скандальном происшествии Хемингуэй так ничего и не узнал[189].

«Никакие попытки отыскать саквояж не увенчались успехом, – вспоминала Хэдли. – А Эрнест был настолько глубоко погружен в эту работу, что, по-моему, так никогда и не оправился от боли, вызванной невосполнимой потерей»[190]. Исчезновение дебютного романа, который Хэдли называла «святыней», стало для Хемингуэя особенно ощутимым ударом, добавляла она.

Если это правда, значит, Хемингуэй был весьма снисходителен к Хэдли, когда речь шла о том, что его друг Билл Смит звал «великим ограблением поезда» – по крайней мере на бумаге, вспоминая этот ужасный инцидент много лет спустя[191]. Бедняжка Хэдли была, как он писал, «прелестной и преданной, просто ей не везло с рукописями»[192]. Хемингуэй никогда, в сущности, не винил ее, как утверждал он в другом случае. Ведь «никто не нанимал ее выполнять функции хранителя рукописей», продолжал Хемингуэй, добавляя, что «то, что она действительно должна была делать – выполнять обязанности жены, – она делала чертовски здорово»[193]. (Справедливости ради отметим, что подобные великодушные заявления были сделаны после того, как прошло более четверти века, и гнев успел остыть.)

Черный юмор помог Хемингуэю пережить потерю. Когда «Cosmopolitan» отверг и вернул ему «Моего старика», он начал называть этот рассказ «Das Kapital», утверждая, что он внезапно стал его единственным «литературным капиталом»[194]. На самом деле не единственным: «непристойный» рассказ «У нас в Мичигане» тоже уцелел, потому что «по какой-то причине завалялся в ящике стола, отдельно от других рукописей»[195].