Все себя дурно ведут

Если Хемингуэй и был обескуражен, то не вспылил и не накинулся на Стайн – по крайней мере, пока. Слишком многому он мог научиться у нее. Хемингуэй продолжал посещать ее салон, пить чай и фруктовые ликеры. Потягивая их, он не сводил глаз с принадлежащих Стайн картин Сезанна. Что-то открывалось ему в грубых, сочных мазках Сезанна, и он считал, что может почерпнуть из его живописи нечто глубокое, помогающее в работе. Стайн сама находилась под влиянием этого художника, когда работала над книгой «Три жизни». Она усматривала это влияние и в полотнах Пикассо, в некоторых пейзажах – особенно в «сечении неба не на объемы, а на плоскости»[161]. Однажды Пикассо назвал Сезанна «моим единственным мастером» и добавил, что «Сезанн подошел ближе к сути, чем кто-либо, сказав: „Живопись – то, что делается яйцами“»[162]. Вскоре Хемингуэй начал ежедневно бывать в Люксембургском музее и изучать полотна Сезанна, выставленные там. «Я очень многому у него учился, однако затруднялся объяснить это словами, – позднее писал он. – К тому же это был секрет». И он имел отношение к построению «простых честных фраз»[163].

Во время ежедневных визитов Хемингуэя к Стайн хозяйка салона болтала без умолку. Они часто обсуждали других писателей, и мнение Стайн о них было пропитано духом соперничества. Как позднее утверждал Хемингуэй, она решительно отказывалась находить хоть что-нибудь хорошее в тех авторах, кто не высказывался публично в поддержку ее работы. Сильвия Бич повторяла: «Разумеется, ее мало интересовали какие-либо книги, кроме собственных»[164].

Однако Хемингуэем Стайн заинтересовалась и даже признавалась, что питает к нему «слабость». Он внимательно слушал, когда она рассуждала об общих принципах своей литературной работы, объясняла она. Было лестно иметь такого хорошего ученика, способного учиться столь старательно[165]. Так арсенал Хемингуэя пополнился союзником номер два.

«Мы с Гертрудой Стайн как братья», – известил он Шервуда Андерсона[166].

Той весной Хемингуэй снял мансарду на верхнем этаже отеля в доме номер 39 по улице Декарта. Как и его жилье на улице Кардинала Лемуана, этот дом имел свою литературную историю: здесь умер Поль Верлен. В комнату, где царила стужа, приходилось долго подниматься по лестнице; при этом Хемингуэй обычно тащил вязанку хвороста, чтобы протопить камин. Если дымоход не давал тяги, то комната наполнялась дымом; тогда Хемингуэй проделывал обратный путь по лестнице и искал убежища в ближайшем кафе.

Но у этой комнаты имелись и свои достоинства: из окна открывался непритязательный вид на крыши окружающих зданий и дым из других труб, поднимавшийся в серое парижское небо. И вероятно, что еще важнее, это была личная комната Хемингуэя, место для воплощения уроков Паунда и Стайн на бумаге, декорации, в которых ему предстояло одержать победу над английским языком и, если повезет, создать выдающееся произведение модернистской литературы.

Когда Хемингуэй не разъезжал по всей Европе по заданию «Star», он всецело посвящал себя работе над художественной прозой. Если не писал, то размышлял о том, как будет писать, отдыхал от написания текстов или готовился снова начать писать. По его настоянию завтраки проходили в молчании: «Пожалуйста, без разговоров», – говорил он Хэдли, чтобы не засорять голову перед предстоящим рабочим днем[167]. И даже когда не занимался своими текстами, то прилежно читал чьи-нибудь чужие. Иногда Хэдли, уютно прижавшаяся к мужу в постели, вдруг слышала шорох и обнаруживала, что он читает, держа книгу за ее спиной[168].

В голове у Хемингуэя рождался роман, но вместо того, чтобы погрузиться в работу над ним, он сочинял рассказы. Хемингуэй пытался обрести свой голос и создать стиль, который задумал еще до приезда в Париж. Некоторые из его ранних работ, как статьи, так и беллетристика, содержали семена того, что в дальнейшем стало квинтэссенцией Хемингуэя, как, например, абзац о культуре молодчиков из дансинга, написанный им для «Star»:

«Посетителям „Баль Мюзет“ не нужно искусственное возбуждение в виде джаз-бэнда, дабы заставить их танцевать. Они танцуют потехи ради, а бывает, потехи ради и оберут кого-нибудь, поскольку это и просто, и забавно, и прибыльно. А потому, что они молодые и озорные и любят жизнь, не уважая ее, они порой наносят слишком сильный удар и стреляют чересчур быстро, и тогда жизнь становится для них горькой шуткой, ведущей к вертикальной машине, отбрасывающей острую тень и называемой гильотиной…»[169]