Все себя дурно ведут

В целом его новые работы должны были приобрести более импрессионистский характер, подобно грубым мазкам Сезанна. Текст становился менее цветистым и более простым и ритмичным. Но с точки зрения Паунда и Стайн он по-прежнему был лишь подающим надежды новичком. Результаты своего труда Хемингуэй представлял для оценки Паунду, а тот умел быть тот беспощадным: порой страницы возвращались к автору, испещренные вычеркнутыми прилагательными и другими поправками синим карандашом. Вместе с тем Паунд подбадривал Хемингуэя и даже отправил шесть его стихотворений Скофилду Тейеру в «The Dial» и один рассказ в «Little Review».

«Паунд считает, что из меня получится поэт», – писал Хемингуэй Шервуду Андерсону. И добавлял, что неизвестно, какое влияние имеет Паунд на Тейера, но как бы там ни было, лучше бы это влияние помогло ему, Хемингуэю, опубликоваться[170].

Однако Тейер стихи к публикации не принял и других материалов не запросил[171]. «Little Review» также отверг рассказ Хемингуэя. Но поддержки Паунда Хемингуэй не лишился.

Ему приходилось также следовать урокам Стайн, а это было непросто.

«Неужели писать настолько тяжело? – спрашивал он у нее. – До встречи с вами было просто»[172].

Стайн не только читала ему лекции у себя в салоне, но и одалживала немало своих рукописей, чтобы продемонстрировать свои методы[173]. Хемингуэй серьезно отнесся к ее работе с повторами, ее влияние уже начало сказываться в его текстах, в том числе «непристойном» рассказе, забракованном Стайн.

«Лиз очень нравился Джим Гилмор, – писал Хемингуэй. – Нравились его усы. И то, как блестят его зубы, когда он улыбается. Ей очень нравилось, что он не похож на кузнеца»[174].

Свои упражнения в духе «потока сознания» Хемингуэй начал записывать на страницах голубых тетрадок, какими пользуются французские школьники, – еще одна привычка, которую он перенял у Стайн. Одна такая запись гласила: «Сквозь года. Почему сквозь года? Сквозь года. Сквозь и через года. Через года…»[175].

Все это время Хемингуэй держал свою наставницу под пристальным наблюдением. По собственному признанию Стайн, она переживала, что ее «никто не публикует, и нет надежды на публикации и серьезное признание»[176]. Возможность добиться публикации для нее приобрела огромное значение. В конце концов Хемингуэй помог бы ей достичь этой цели, а пока находил очевидное применение ее стиля в работе, которую, как он знал, сможет опубликовать сам[177]. Если Стайн не сумела добиться успеха со своей манерой письма, это еще не означало, что и он не сможет. До приезда в Париж Хемингуэй был озабочен «ритмом, интонациями и репликами», как однажды выразилась Хэдли, и каденции Стайн помогли ему продвинуться вперед[178]. Он открыто заимствовал у нее идеи, но придавал им «хемингуэевский» характер, делая более утонченными, притягательными, доступными для понимания. Какой смысл писать блистательную, новую и свежую прозу, если ее никто не прочитает? С каждым карандашным штрихом, сделанным в промозглой мансарде на улице Декарта, Хемингуэй втихомолку превращал Стайн из его создательницы всего-навсего в предшественницу.

В итоге он понял, что должен направить эти уроки и упражнения на достижение важной цели. Хемингуэй мог бы переписать свой дебютный роман, как переписал рассказ «У нас в Мичигане». Да, Стайн советовала ему выбросить этот роман и начать все заново, но он не собирался слушаться всех ее советов до единого.

В тот момент Хемингуэй никак не мог знать, что вскоре будет вынужден последовать совету Стайн и начать с нуля – независимо от своего желания.

Глава 3 Счастливые неудачи

Позднее, осенью того же 1922 года, Хемингуэй покинул Париж, чтобы написать о выводе греческих войск из Восточной Фракии. После окончания Первой мировой войны Греция предприняла попытку расширить свою территорию за счет бывшей Османской империи; Турция выразила недовольство контратакой, сопровождавшейся изгнанием потенциальных завоевателей. Отраженный натиск привел, как сообщал Хемингуэй читателям «Star», к «окончанию большой военной авантюры Греции»[179].

Затем Хемингуэя отправили в Лозанну, где была организована конференция по улаживанию греко-турецкого конфликта. Там Хемингуэй встретился со специалистом по журналистским расследованиям Линкольном Стеффенсом – точнее, «однажды вечером явился мне», как вспоминал сам Стеффенс, добавляя, что Хемингуэй произвел на него впечатление как обладатель «самого надежного будущего за границей»[180].

Хемингуэй показал Стеффенсу написанную им телеграмму. Его завораживал «телеграфный стиль», полностью лишенный эпитетов. Невозможно было представить что-нибудь более далекое от викторианской претенциозности. Даже находясь на задании, Хемингуэй искал способы поупражняться в этом искусстве лаконичной коммуникации. Например, он объяснил, что телеграмму, которая гласила «Кемаль отрицает пожар Смирны виновны греки» редакторы у него на родине расшифруют следующим образом: