Все себя дурно ведут

Наверное, Хемингуэй просто обыграл ее прозвище, однако Кэннелл явно восприняла это как подтверждение эгоизма и неделикатности, которые усматривала в его характере. Она неоднократно жаловалась на него Лебу весь следующий год, но ее мнение ничего не меняло. В отличие от чувств к Китти привязанность Леба к Хемингуэю была безоговорочной. Вскоре Леб сложил к ногам друга все, что имел, в том числе доступ к влиятельному издателю в Нью-Йорке. Это событие оказалось самым долгожданным. Хемингуэй уже исчерпал издательские возможности Парижа, пора было культивировать знакомства с важными персонами на родине. Вскоре выяснилось, что помощь Леба в наведении мостов практически неоценима.

Глава 5 Мосты в Нью-Йорк

В каких бы стесненных обстоятельствах ни находились Хемингуэи, им, похоже, всегда хватало денег на Испанию. В мае 1924 года Хемингуэй написал родителям, что они с Хэдли задумали съездить в июне в эту «удивительную и прекрасную страну»[333]. После ловли форели в Пиренеях они намеревались пройти пешком от Памплоны до Сен-Жан-Пье-де-Пора; Хемингуэй надеялся, что их не примут за контрабандистов и не пристрелят[334]. В предвкушении поездки он начал покупать песеты.

Тем временем Париж продолжал и расстраивать, и радовать. К разочарованиям, вызванным первыми публикациями, добавились разногласия Хемингуэя с Фордом Мэдоксом Фордом. Хемингуэй заподозрил, будто Форд расхваливает собственные произведения в «Transatlantic Review» под псевдонимами, и не ошибся. Об этом Хемингуэй сообщил Эзре Паунду, добавив, что руководство журналом Форда – это «компромисс». Все материалы, которые публиковал Форд, можно было легко найти уже изданными в других журналах; почему бы ему не рискнуть, рассуждал Хемингуэй. Ведь у него почти нет ни подписчиков, ни рекламодателей, которые могли бы оскорбиться.

«Как нужно поступить с Фордом, – писал Хемингуэй, – так это уничтожить его»[335].

Не оценил он и поправки, внесенные Фордом в его юмористический рассказ, написанный на скорую руку. Хемингуэй пожаловался на это Паунду, но просил ничего не говорить Форду, поскольку не хотел поднимать шум – по крайней мере, пока.

Примерно в то же время Хемингуэй наладил контакт с писателем-юмористом Дональдом Огденом Стюартом, обосновавшимся этой весной в Париже. Стюарт был одним из первых сатириков эпохи, а сатира пользовалась огромной популярностью. Его первая книга, заглавие на языке оригинала которой состояло из 30 слов – «Пародийные исторические очерки, содержащие примечательные и непочтительные повествования о событиях истории Америки, представленные в воображаемом изложении наиболее самобытных современных американских писателей» – стала бестселлером и прославила Стюарта. Годом или двумя ранее, когда он готовился к поездке в Европу, один друг-редактор посоветовал ему навестить в Париже Хемингуэя, несмотря на то, что Стюарт – уже признанный корифей, а Хемингуэй – перспективный новичок. По стечению обстоятельств, Стюарт столкнулся с Хемингуэем в ресторане мадам Леконт на острове Сен-Луи[336].

«Я ничего не знал о нем как о писателе, но как человек он пришелся мне по душе», – вспоминал Стюарт. И объяснял, что это означает: оба они любили сытно поесть и как следует выпить, вдобавок Хемингуэй оказался благодарным слушателем, «понимающим мой специфический юмор»[337].

Они стали близкими друзьями. Хемингуэй даже сдал Стюарту свою квартиру сразу после знакомства: он как раз собирался в Швейцарию на несколько недель вместе с Хэдли и Бамби, и «с типичным для него энтузиазмом настоял, чтобы я занял его комнаты, пока семья не вернется, – позднее писал Стюарт. – На следующее утро я проснулся в его комнате очень довольный и узнал из записки от него, где взять яйца и молоко»[338].

Для Хемингуэя это знакомство стало очередной удачей. В литературном Нью-Йорке связей у Стюарта насчитывалось даже больше, чем у Леба. Он не только был знаком с влиятельными редакторами и издателями всего города, но и считался своим человеком на местном литературном Олимпе – в «Круглом столе Алгонкина», неофициальном, однако эксклюзивном клубном ресторане, который посещало дюжины две наиболее острых умов города. Еда не имела отношения к этим собраниям, непременным топливом служил скорее мартини, поскольку «алгонкинцы» собирались, чтобы поразить и сокрушить друг друга шутливой беседой.

«Разговорам в начале 20-х годов полагалось быть один другого остроумнее, – вспоминал писатель Джон Дос Пассос. – Остроты так и летали туда-сюда, как воланчик в бадминтоне». Стюарт был, добавлял он, «одним из самых сильных игроков в этом будоражащем виде спорта»[339]. В своих мемуарах «По прихоти фортуны» Стюарт признавался, что в этом мире, где человек человеку волк, он всегда чувствовал себя не в своей тарелке – «большинство самых удачных ответов приходили ко мне в голову через три или четыре часа после того, как я подвергся словесной атаке», утверждал он, и тем не менее оставался желанным гостем за столом[340].