Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа

Автор стихов был и правда уже не юношей, давно перешагнул за сорок и даже успел побывать в местах не столь отдаленных, что, однако, не излечило его от пристрастия к обогреванию вселенной своими поэтическими грезами. Дозировать порции излучаемого тепла более экономно он, да, научился, но привычки делать все это на свои так и не переборол. В плане риторики характерно, что рядом со сторонником бескорыстного обогревания пространства здесь опять фигурирует идеолог энергетической стабильности. Только в случае с карпами охранительную роль ернически исполнял сам гений-обогреватель, в случае же с лебедем ее с незавидной предсказуемостью берет на себя редактор.

О редакторах я писал, тема это неисчерпаемая. Уже одно отстаивание петитов, курсивов, п/ж, кавычек, лапок, отбивок и красных строк, не говоря о лексических дерзостях (однажды пришлось крепко побороться за слово педалировать), наполняет меня горделивым чувством причастности к делу мирового подогрева за свой счет. И ведь вот ты уже отстоял все, что мог, твой текст так и переливается всеми цветами наборной радуги, славя Господа и Гутенберга, но тут журнал выкладывает его в Сеть, где, оказывается, принят новый, упрощенный формат, – и все возвращается на круги своя! Как в старом советском анекдоте про бифштексы:

Посетитель ресторана говорит официанту, что ему нужен бифштекс с кровью, поджаренный на луке, на очень горячей сковороде, но без масла, а даме, наоборот, хорошо прожаренный, с маслицем, картошечкой [следует множество гурманских деталей, которых, увы, не помню, читатель может добавить от себя. — А. Ж.]. Официант внимательно слушает, переспрашивает, уточняет, заносит все это в свой блокнотик. Потом отходит к кухне и кричит:

– Два бифштекса!

Что делать?! Так и хочется возопить: Курсив мой! Лубым спорт, лубым! Энтропия не пройдет!

В хронологической пыли

Начну со страшного для филолога признания: я никогда не был ни в одном архиве – и в ближайшее время не собираюсь. Хотя, конечно, лучше не зарекаться.

Как-то так оно сложилось по ходу моего научного воспитания, а там пошло уже по инерции, пока не превратилось чуть ли не в принцип, от которого, наверное, поздно отказываться. Какой принцип? Ну, представление о некой, что ли, чистой науке.

В студенческие годы, на романо-германском отделении, я изучал языки в основном по книгам. В турпоходы ходил, но в диалектологические экспедиции – ближайший языковой аналог рукописных собраний – не ездил, в отличие, скажем, от сокурсников-русистов.

А занявшись по окончании машинным переводом и структурной лингвистикой, сосредоточился на моделировании языка в его самых простых, стандартных формах. Задача эта столь трудна уже сама по себе, что ни о какой дополнительной экзотике тревожиться не приходится. Черный ящик языкового кода – типичный объект кабинетной науки: все необходимые данные находятся в твоем как его носителя полном распоряжении, и никуда больше за ними обращаться нужды нет.

Соответственно, у меня сложился идеальный образ ученого – типа математика Леверье, который, не отходя от письменного стола, вычислил, что за Ураном скрывается еще никому не ведомый Нептун, а грязную работу по его обнаружению предоставил астрономам с их обсерваториями, телескопами и ночными бдениями. Или вроде Ниро Вульфа, гениального частного сыщика из романов Рекса Стаута, – толстяка, никогда не покидающего своего покойного кресла (если не считать поездок на лифте к любимым орхидеям).

Вчуже я, конечно, понимаю кайф вживания в авторский почерк, позволяющего установить, что ночная мгла возникла в «На холмах Грузии…» из неразборчивого легла, при очередной переписке прочитанного поэтом по-новому. Но, твердо держась соссюровского отделения синхронии от диахронии, готов, при всем уважении к С. М. Бонди (которого сподобился повидать на первом курсе филфака), об этом забыть. А что до пользы рассмотрения черновых вариантов, то ведь недаром же они черновые – отвергнутые. Важно не как делалась «Шинель», а как она сделана.

Вот почему чтение пыльных бумаг, расшифровку почерка, сличение вариантов, хронологизацию правки (не говоря об унижениях, с которыми сопряжено, по свидетельству там побывавших, проникновение в архивы) – хочется оставить в ведении мастеров этого дела, чтобы предаться чисто интеллектуальному полету аналитической мысли. Одно дело – Коперник, другое – муж Марьи Иванны. Котлеты отдельно, мухи отдельно.