Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа

На конференции к 200-летию Пушкина (Стэнфорд, 1999; подумать – уже двадцать лет назад!) я делал доклад о вальтерскоттовских очных ставках с властителем в «Капитанской дочке» и об их рефлексах у Толстого и Искандера. В ходе работы я пользовался советами великого Организатора, который и включил меня в число участников, причем на собственной секции, посвященной «Капитанской дочке». Конференция собрала множество американских и российских знаменитостей, и я предвкушал демонстрацию перед цветом пушкинистики своего любовно выношенного опуса, с которым дерзал вступить на густо заселенную и тщательно возделанную капитанскодочковедческую территорию.

Доклад вроде бы имел успех (в частности, у с тех пор скончавшегося влиятельного Петербуржца и у поныне здравствующего не менее влиятельного Гамбуржца), но в аудитории я не досчитался почтенного Классика, мнением которого всегда дорожу (его формула пушкинского творчества как русского конспекта европейской литературы в докладе цитировалась), и старейшего Пушкиниста, с которым я накануне познакомился на пятачке около бассейна перед мотелем, где «стояли»[25] гости из России и шла ежевечерняя пьянка. Со сцены я, все еще надеясь на чудо, обшаривал глазами зал, но они не появились ни к моему докладу, ни даже к заключительному слову самого Организатора. Встретив позднее в тот же день Классика, я все-таки всучил ему текст (и в дальнейшем услышал вежливые похвалы), но к Пушкинисту приставать не посмел, и он улетел назад, а вскоре умер, так и не узнав, что живет в Калифорнии такой пушкиновед Александр Константинович Жолковский.

Мое разочарование отчасти смягчалось тем, что проигнорирован был не только мой доклад, но и доклад Организатора, довольно, впрочем, на мой взгляд, слабый, как это бывает с его устными выступлениями, в которых чувствуется желание скорее покончить со скучными формальностями («сами себя задерживаем!») и перейти к непосредственной цели сборища – застолью. Успокаивал я себя и предположениями о тех или иных уважительных причинах двойного отсутствия Классика и Пушкиниста: совместной туристской поездке в Сан-Франциско? походе в Гуверовскую библиотеку? в книжный магазин «Шведе»? в гости к кому-нибудь в Беркли?.. Как вдруг из случайного разговора с соседом Организатора по гостиничному номеру я узнал, что уже после того, как мы все вернулись с общего выпивона, чтобы выспаться перед утренними выступлениями, Организатор где-то около двух часов ночи вдруг вскочил, сел в машину и с огромной бутылью водки снова отправился в «русский» отель – допивать. Разбудив живших вместе Классика и Пушкиниста, он пропьянствовал с ними до утра, после чего они заснули сном праведников, а он, бледный, но подтянутый, явился на конференцию.

Это отчасти объясняло скромный уровень его доклада, но моей горечи никак не снимало, а скорее, наоборот, ее усугубляло, подмешивая элемент обиды уже на Организатора, который, возможно что и нарочно, из зависти, лишил меня возможности блеснуть своим новоявленным пушкинизмом перед двумя светилами. А то, что вместе со мной он и сам лишился их внимания, так сказать, вызвав огонь на себя, ничего не значило – его собственное какое-никакое положение в пушкиноведении было давно застолблено.

Свои подозрения я долго переживал в глубинах уязвленной души, пока, наконец, не выпестовал там в качестве противоядия утешительную мысль, что, принимая на грудь с Классиком и Пушкинистом и, значит, собственным телом закрывая им путь на нашу секцию, Организатор, возможно, тревожился не столько о моем докладе, сколько о своем. Отточив эту мысль, я, естественно, уже не мог молчать и однажды в Москве, выпивая и закусывая в гостях у Классика, изложил ее ему.

В ответ он увенчал мой рассказ столь безукоризненной пуантой, что остается только догадываться, диктовалась ли она его неизбывной ядовитостью или равно непреодолимым чувством стиля (не исключено, конечно, и пресловутое единство формы и содержания):

– Что ж я, докладов Организатора, что ли, не слышал?!

Теперь этому отзыву суждена полнейшая, обжалованию не подлежащая окончательность, ибо с тех пор, ви узе будете смеяться, давно умер и Классик.

Уроки нон-фикшн

Во всякой деятельности есть свои жанровые ограничения. Они, конечно, стесняют, но жанр есть жанр.

Посылая Паниковского и Балаганова потрогать Корейко за вымя, Бендер не позволяет им ни под каким видом применять физическое воздействие, и по ходу дела они сокрушенно повторяют: «Бить нельзя!.. Бить нельзя!..»