Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа

Тоже неплохо: история подтверждается, но виньетисту приходится признать свои отдельные недостатки, отчего его имидж несовершенного, но добросовестного мемуариста только выигрывает.

…К сожалению, не все тут правда. Самое эффектное как раз выдумано, причем выдумано преступно близко к тексту, с систематической опорой на что-то подлинное.

Про газетную фразу 1952 года и ее просодию как раз полная правда, хотя в точном числе украденных поросят я не уверен[26]. То есть правда, что так писала «Правда», а правду ли она писала – бог весть.

Но про первокурсника Робби Симпсона – наглая выдумка, хотя не совсем безосновательная, поскольку я действительно то и дело завожу со студентами неуставные разговоры, в частности об их происхождении. Один в результате даже попытался познакомить меня со своей одинокой матерью на предмет брака; в другом я быстро опознал сомалийца и, возвращая его paper, публично похвалил ее по-сомалийски, чем дополнительно повысил свой авторитет в классе; а из интервью с девицей, поступавшей к нам в аспирантуру (совершенно, как мы вскоре убедились, негодной), вычислил, что она является двоюродной внучкой моего одноклассника полувековой давности.

Правда и про Сашу Пескина и наше дачное приятельство, хотя, конечно, самое интересное в ход не пошло и ему предстоит быть подробно описанным в особой, кристально честной виньетке.

Про дистанции гигантского размера между моим сталинским детством-отрочеством и позднейшей американской идентичностью тоже вообще-то правда. Я уже вспоминал о том, как (в середине пятидесятых) уверял нашу университетскую фонетичку, что тонкости английского произношения мне ни к чему, поскольку притворяться американцем мне никогда не придется, – а пришлось.

Или вот реальная история с немного меньшим хронологическим разбросом. В феврале 1984 года я свалился на своей «Тойоте» в ущелье в районе Big Bear Lake, выжил, но машина была разбита напрочь, и полицейский, занимавшийся этим делом, сержант Пакетт (Puckett), разыскав меня в госпитале и ткнув в мою сторону указательным пальцем, начал: «Тойота?..», я кивнул, и он закончил: «…экс-Тойота!», для ясности тем же пальцем начертав в воздухе не оставлявший сомнений крест (тут надо оценить – и я немедленно оценил – каламбурное уравнение: ex– («бывш.») = название буквы X (по-английски звучащее так же) = Х как знак креста, кладущего конец перечеркиваемому), чем навсегда врезался в мою память[27]. И когда полтора десятка лет спустя, бесконечно ожидая в Шереметьеве пересадки с «Боинга», на котором прилетел из Лос-Анджелеса, на маленький самолетик, бесплатно доставлявший таких транзитников в Пулково, я разговорился с товарищами по несчастью – пожилой американской парой, они оказались аборигенами Биг-Бэр-Лейка, соседями и добрыми знакомыми сержанта Пакетта.

Внезапно обнаруживать свою смежность с чем-то историческим мне тоже случалось. Ну не с ветераном корейской войны, так с англичанином, задавшим в 1954 году роковой вопрос Ахматовой о том, как она относится к Постановлению 1946 года, – бывшим мужем одной моей возлюбленной, которая, ничего не подозревая, навела меня на эту догадку[28].

Смежность, особенно через посредство дам, мотив известный.

В середине восьмидесятых, в момент одинокой неприкаянности, я пошел на парти к нашей аспирантке М., из русских полуэмигрантов, полуагентов то ли влияния, то ли ГРУ, очень хорошенькой и насквозь лживой (булгаковского скашивания глаз к носу у нее тоже не было, но какая-то сомнительная гримаска была). Ожидался Евгений Евтушенко, на которого народу собралось много, в том числе престижного, включая стильную американку, как потом выяснилось, работавшую куратором одного из лосанджелесских музеев. Поэт прибыл, сильно надрался и стал врать, путано, но настойчиво, с выражением и перерывами на душераздирающий блёв в уборной. Шла афганская война, и он, стараясь понравиться и нашим, и вашим, рассказывал, как спасал детей знакомых от армии…

Но это еще не та смежность с историей, которой ждет читатель.

Поэта уложили спать, народ постепенно разошелся, мы с кураторшей остались практически одни и, поняв друг друга с полуслова, поехали к ней. То есть каждый поехал на своей машине, это была отчаянная гонка за лидером по пустынному ночному Лос-Анджелесу. Она жила далеко на север от даунтауна, уже не помню, где именно, во вполне одноэтажной Калифорнии.

Дом был небольшой, довольно скромный. Осматриваясь в гостиной, я на нескольких фото узнал немолодого Генри Миллера. Хозяйка тем временем принесла вина и сыру, мы сели и впервые разговорились. О знакомстве и даже близости с «Генри» она упоминала охотно, но без нажима, – как о чем-то само собой разумеющемся. Мой либидинозный интерес к ней тем временем немного остыл, отчасти сублимировавшись в академическое любопытство по поводу Генри, но, – видимо, подпитываясь сексуальной доминантой его творчества, – не покинул меня окончательно, и я в конце концов вошел в ту реку, в которую он (как подтвердил последующий поиск в интернете) входил не однажды и не дважды.