Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа

Летела долго, трижды ударялась о склон и снова прыгала вниз, потом перевернулась в воздухе (я успел спросить себя, что же я думаю в этот судьбоносный миг, и ответить: «Как глупо!») и приземлилась, колесами вверх, на дно стометрового ущелья. Переднее пассажирское место пришлось при этом на огромный валун и было вдавлено. Ветровое стекло покрылось сеткой трещин, но не разбилось. Зато заднее было выбито, и через него я вылез наружу.

Снегопад прошел, сверкало солнце, из машины доносилась музыка – радио продолжало работать. У меня побаливала шея, в остальном все было прекрасно, беспокоила только мысль: взорвется ли машина. Если взорвется – надо срочно отбежать подальше, а если нет – как позорно будет выглядеть мой маневр. В кино машина в таких случаях всегда взрывалась, но структуралистское чутье подсказывало отнести это на счет приемов выразительности. Я все еще раздумывал, когда сверху донесся голос: «Вы живы?» – «Да. Она взорвется?» – «Нет». – «Кто вы?» – «Я фельдшер. Спускаюсь к вам».

Он спустился, посветил мне фонариком в глазное дно, слазил в машину и достал мои документы, лыжи и прочее, вызвал по walkie-talkie (мобильников еще не было) скорую помощь, полицию и эвакуаторов. Через десять минут ущелье кишело людьми в формах этих трех ведомств. Меня примотали клейкой лентой к носилкам, отвезли в больницу, сделали рентген и вскоре отпустили со словами, что переломов нет. Полицейский сообщил, что машине капут[33]; страховка в дальнейшем полностью оплатила ее стоимость, и я купил новую. На шее потом обнаружили трещину, но через три месяца и она затянулась. В общем, я опять отделался легким испугом.

Мораль? Первым случаем гордиться не приходится: недолгий hubris – и в кусты. Второй любопытен в свете не только психоанализа, но и выкладок Аристотеля о сравнительной эффектности трагических сюжетов. А третий всегда помню как полный триумф структурной поэтики и вообще эстетического подхода к жизни.

О любви

Недавно в связи со знаменитым катулловским «Odi et amo…» я перечитал и соответствующую эпиграмму Марциала. Ср. в русском переводе:

Хоть ненавижу, люблю. Зачем же? – пожалуй, ты спросишь.
И не пойму, но в себе чувствуя это, крушусь.

(Катулл, 85; пер. А. А. Фета)

Ох, не люблю я тебя, Сабидий! За что? Да не знаю.
Знаю только одно: ох, не люблю я тебя!

(Марциал, I. 32; пер. Ф. А. Петровского)

Двустишие Марциала, как правило, приводится в связи с его катулловским источником, но исключительно под знаком пародии – как нечто эффектное, но легковесное, грубоватое, слишком прямолинейное. Действительно, такое прочтение напрашивается. Хотя и написанная с оглядкой на высокий образец экзистенциальной медитации, эпиграмма Марциала по-простецки оскорбительна. Катулл страдает от терзающих его противоречивых чувств и безуспешно ломает голову над их причиной, а Марциал использует его словарь и формат, чтобы без обиняков высказать адресату (у Катулла и адресата-то, по сути, нет) свое ничуть не проблематизируемое «фэ».

Но это не единственное возможное прочтение. Вернее, не исчерпывающее. Мне кажется, что своей подкупающей убедительностью марциаловский возглас обязан той далеко не тривиальной психологической подоплеке, в которой он скрыто укоренен. Подоплеке, может быть, не менее парадоксальной, чем у Катулла.

Так ли на самом деле одномерны чувства марциаловского героя? И обязательно ли представлять себе их мишень, Сабидия, как персонажа сугубо отрицательного – подлого, скупого, злого, уродливого, с плохим запахом изо рта (ненужное зачеркнуть)? Разумеется, среди адресатов эпиграмм (в частности, катулловских) нередки и такие. А если персонаж вдобавок ко всему глуп, то он вполне мог бы обратиться к поэту со своим дурацким вопросом и получить заранее очевидный ответ. Но не слишком ли это просто?

Гораздо интереснее, если Сабидий не столь однозначно плох, а – как мы все, включая поэта и его читателей, – имеет, наряду с отдельными недостатками, кое-какие достоинства и в силу этого смеет претендовать на любовь окружающих, в частности Марциала. Он всячески пытается ее добиться, но, неизменно отвергаемый, опускается, наконец, до того, чтобы требовать объяснений (За что?), и тут получает уже полный и окончательный – интертекстуально заверенный – отлуп.

В этом напряжении – между определенными достоинствами персонажа и безусловным отказом ему в любви – не меньше поучительной сложности, чем в катулловской эпиграмме. Марциал как бы ставит Катулла в положение Сабидия, а сам становится на точку зрения Лесбии (периодически Катулла отвергающей). И вслушиваясь в его настойчивые «не люблю», невольно задаешься вопросом, на кого он так повышает голос – на приставучего Сабидия или на внутреннее «я», озадаченное собственной реакцией.