Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа

Первые контакты произошли в Тарту – во время моего первого приезда туда, в феврале 1974 года. О своих сложных отношениях с Ю. М. Лотманом и всей семиотической братией и даже о самой этой поездке (совпавшей по времени с арестом и высылкой Солженицына) я тоже уже вспоминал. Важно иметь в виду, что я был там неким чужаком, а впрочем, чужаком, по-джентльменски приглашенным и корректно, даже заботливо, принимаемым. Более того, показать мне город в первый же вечер взялась моя добрая московская знакомая – фольклористка Н., бывавшая в Тарту и, таким образом, идеально подходившая на роль медиатора.

Она водила меня по тартуским улицам и закоулкам, немного со мной кокетничала (наши отношения так никогда и не зашли за эту двусмысленную черту), называла, пародируя манеру советских гидов, городские и университетские достопримечательности, как вдруг, остановившись около небольшого палисадника с низенькой, чисто символической оградой и описав указательным пальцем шикарную экскурсоводческую дугу, в итоге устремившуюся к земле, произнесла:

– А вот, обратите внимание, ценный памятник местной культуры: видный деятель тартуского семиотического движения, ветеран многих летних школ, ведущий специалист по творчеству… – прозвучали имя, отчество и фамилия, овеянные морозной пылью Серебряного века, а вслед за ними – имя, отчество и фамилия Р.

Пока она развешивала в воздухе ночного Дерпта эти гирлянды панегирических означающих, я вглядывался в то, что предлагалось в качестве их означаемого, и моему удивлению не было предела. В тесноватом палисадничке, слегка согнув ноги в коленях и прижавшись правой щекой к земле, голой февральской земле, лежал миловидный молодой брюнет в костюме, но без плаща. Он лежал лицом к тротуару, лежал неподвижно, безмятежно, пожалуй, даже уютно – спал мертвецки пьяным сном, никак, разумеется, не реагируя на наше присутствие и комментарии новоиспеченного краеведа.

Мое удивление было двояким – и потому вдвойне обескураживающим. Прежде всего, меня шокировало соотнесение фамилии Р. – знакомой по публикациям и, ввиду их неуловимо, что ли, пардон, дамского аромата, некритически истолкованной мной в качестве женской (грамматически она допускает такую гендерную амбивалентность, а суффиксальной структурой коннотирует еще и уменьшительность), – с личностью бесспорно мужеского пола и модуса вивенди. Но еще более ошеломляющим был, конечно, контраст между только что озвученной пышной научной титулатурой и скромной донельзя позой ее носителя.

На этом первая встреча закончилась, оставшись сугубо односторонней, и я в дальнейшем никогда не позволял себе вслух, а тем более на публике, о ней распространяться, ограничиваясь, да и то в редчайших случаях, мимолетными, по-авгурски – в духе самого Р. и любимого объекта его разысканий – непроницаемыми аллюзиями, понятными лишь избранным, то есть нам двоим.

Так, столкнувшись с ним при свете дня в кулуарах начавшихся наутро заседаний Школы и будучи формально представляем ему кем-то из общих знакомых, я почтительно поклонился и сказал, что очень рад и что, к сожалению, нет, лично мы до сих пор не встречались, но что мне уже довелось однажды – собственно, не далее как накануне вечером – видеть его, он же, как это бывает со знаменитостями, не имел случая обратить на меня внимание. Он слегка вздрогнул, его правая рука потянулась к щеке, но я развивать тему не стал; как выражаются в классической литературе, я видел твое смятение, с меня довольно сего сознанья… – понимания, что дело тут в понтах über alles.

Следующей встречи пришлось ждать долго, более десяти лет. Я уже какое-то время профессорствовал в Калифорнии, когда на волнах перестройки наиболее передовые коллеги из СССР стали проникать на Запад, и одним из первых в наших палестинах появился Р. Представлять его перед выступлением у нас на кафедре выпало, естественно, мне, и свое похвальное слово, бросив на Р. заговорщический взгляд, я начал так:

– Никогда не забуду, как я впервые увидел нашего досточтимого гостя в ныне всемирно известном своей семиотической школой городе Тарту…

Он тревожно поежился, этого было достаточно, и я продолжил в дежурном комплиментарном ключе – перешел к перечислению его заслуг перед наукой.

Чего он так опасался, понять не просто, и я об этом периодически задумывался.