Все зеркало

– Стэнтон Кри, ты в ловушке! Салун окружён, твой конь у нас! Хватит грешить, сдавайся по-хорошему!.. Выходи без оружия!

– На горизонте тучи, – пробормотал нуннупи, затыкая эфир пробкой. – Тебе лучше уйти, через заднюю дверь. Подними руки, громко скажи им: «Я ребёнок, не стреляйте». И беги отсюда. Подальше от города, помнишь?

– Но ты… как же ты? Они убьют тебя или повесят!

– Клеть одноместная. И… я уже мёртв для наружи. Моя луна разбилась, меня нет. Похоронен в индейской земле. Уходи, кому сказано! Я отвлеку их, чтобы о тебе забыли.

Убедившись, что парнишка ушёл вниз по лестнице, нуннупи спешно откупорил виски и выпил сразу полфляжки. Надо было торопиться – действие эфира на исходе, а проснувшийся Стэн будет только мешать. Зато пьяный, с его навыками солдата и бандита, очень даже пригодится.

– Долго нам ждать?.. – орали с улицы. – Выходи, да и делу конец!.. Зря надеешься от смерти отсидеться!..

«Когда же парень уйдёт?.. По времени, должен уже покинуть дом», – маялся нуннупи у простенка, держа карабин наготове и по голосам вычисляя, где укрылись осаждающие. С верхнего этажа он не мог угадать, что Баст выводит сонного, ошеломлённого повара.

Ну вот, крик паренька. Пальбы нет. Свободно пропустили. Дать ему время отойти – и можно начинать.

Поодаль от салуна, на задворках, Баст наскоро и крепко обнял негра:

– Оноре-Бальзак, я ухожу сейчас. Спасибо за всё. Ты меня кормил, жалел… спасибо!

– Постой… в одних носках! Оденься, холодно!.. Возьми еды! Басти, куда ты?

– Наверх. Я не здешний. За мной прилетят. Там… всё правильно, а здесь я больше не могу.

– Обещай, что ты с собою ничего не сделаешь!.. – но паренёк уже исчез во тьме.

* * *

Нуннупи допил виски, бросил фляжку. Радость и ярость охватили его. Прикладом вышиб окно, во всю силу гаркнул, чтоб знали – они имеют дело с капралом Старика Ли[5], мир праху его:

– Юг восстанет вновь!

На ночной улице грянуло. Тень выметнулась из окна, скользнула по козырьку над входом, упала у ступеней и – будто бесплотная, перемахнула улицу. Дистанция всего семь-восемь ярдов, шериф стрелял неплохо, но тут промазал – быстро двигался проклятый Кри, словно не человек, а команч или демон. В следующее мгновение Кри ногой вышиб его винтовку из рук, вздёрнул к себе за ворот – мужчину двухсот фунтов весом как пушинку:

– Где конь?

Зато не оплошал кузнец, понявший, что у парадного входа неладно. Едва завидев, что Кри треплет дольщика судебной премии, он для верности встал на колено и навёл свой полудюймовый «спрингфилд». В самую широкую часть мишени, как отцы учили.

А когда у тела Кри, лежащего с дырой в груди, спорили о делёжке – за меткий выстрел кузнец требовал ещё десять процентов, – хозяин салуна показал рукой в небо над крышей заведения:

– Гляньте-ка, опять там над расселиной чудесит.

В звёздной черноте, словно воздушный шар, вверх поднималась маленькая тусклая луна.

– Тоже невидаль!.. Вернёмся к делу – мои тридцать пять, и точка…

* * *

Термометр упал до двадцати по Фаренгейту, повозка с призом не спешила. В Сокорро они прибыли на четвёртый день, под вечер.

Возчиком взяли дядюшку Оноре-Бальзака, он же стряпал трём героям на ночлегах. Сама троица ехала верхами. Так достойней. Да и неуютно с мёртвым путешествовать.

Повар вывез из родной Луизианы полный багаж негритянских суеверий и духовных песен. Дорогой он негромко напевал «Сухие кости» или «Пойду к речке, помолюсь», а по вечерам рассказывал об ужасах, как положено у чёрных перед сном.

– Вот вы смеётесь надо мной, а я вам правду говорю. Он с виду помер, а ведёт себя не по-мертвецки. Нормальный покойничек смирный и тихий, а этот всё шепчет и шепчет. Самым что ни на есть южным говором. Порой и по-креольски, с этакой гнусавостью. Я молюсь, гимны пою, а он не унимается. Помер-то стрелок без покаяния, не исповедавшись. Зря я нанялся его везти; эта ездка гибелью души попахивает. Хозяин, надо доллар мне прибавить, фунтик табачку…

– Седой уже, а дурень.

– Хватит врать, лучше про королеву змей.

– И что же он тебе нашёптывает?

– Да всякое такое – мол, давай дружить, мы будем жить на великом просторе, на воле, охотится с индейцами, или построим придорожную таверну, купим лицензию на выпивку, я тебя не дам в обиду никому…

Озарённые костром, трое хохотали над его россказнями.

Должно быть, дядюшка обиделся, и больше о болтливом мертвеце не говорил. Дождался, когда бивуак стихнет, сгрёб уголья, завернулся в пыльник с пелериной и вытянулся возле догоравшего костра – ждать, когда поспеет картошка в мундире. Известно, повар ест последним.

Кругом на мили ни души, ночь и сон объяли землю.

Звёздный купол сиял вечными огнями, холод начал пробираться под одежду. Оноре-Бальзак бросил в жар недогоревшие ветки, палкой выкатил из золы горячие картофелины. Перебрасывая клубень с руки на руку, вновь начал бормотать: