Все зеркало

Это было смешно. Вся орудийная мощь мира, все его калибры, не могли защитить от нежданной напасти. И потому торжественный ужин, устроенный гостеприимными хозяевами, вышел размытым в пространстве и во времени. Страх, неверие, и снова страх были основными блюдами, перебившими вкус утки шаллан в розмарине и блюд из тунца. Даже спешно собранные квартеты, рассаженные по разным залам замка, не давали нужного умиротворяющего эффекта. Никогда ещё ни Вивальди, ни Бетховен не звучали так удручающе. Меня так и подмывало поставить что-то этакое. Как в фильме «Неприкасаемые», когда репер Дрисс, ухаживающий за калекой-богачом, зажигает на полную, пока все не заснули. Только вскоре произошло другое чудо, когда вместо ангелов явился кое-кто другой, вот тут страх передался и мне.

– Твою ж мать, – услышал я от Менажа, когда в конференц-зале появился и застыл, словно изваяние, этот чертов Вестник. Самый странный гость, которого видели эти стены. А мне, на минутку, нужно было поднести к нему и настроить микрофон, и вообще крутиться где-то поблизости. Чёрт, да у меня яйца стали размером с перепелиные и даже меньше. И я дрожал так, будто только что выкупался в ледяной ванне.

Зал был полон, двери закрылись, и звук цикад остался где-то там, снаружи, вместе с отходящим к вечному сну человечеством. Тут раздавались только покашливания и встревоженные перешептывания. А ещё мелкая дробь моих зубов и фон от микрофона, усиливающийся по мере приближения к возвышению перед залом, потому что в волнении я забыл отключить усилитель. Слева и справа от сцены я видел каких-то вооруженных людей в масках и с оружием в руках, но они больше были заняты разглядыванием Вестника, чем контролем обстановки в зале. Мечта фанатика. Тут пару человек с поясами шахидов вполне могли бы решить дело. Ну, при этом посеяв в мире такой хаос, что не разгрести уже никаким пророкам. Хотя, что с ними, что без них, а всё равно кирдык. Вот что я понял, когда Вестник начал говорить…

Что я запомнил – это его запах. Какой-то стойкий, пышный, будто бы его тело было натерто сандаловым маслом. А оно действительно блестело так, будто было смазано маслом или ещё чем. Мышцы выпирали во все стороны, как у красавцев на плакате у входа в атлетический клуб. Кожа имела шоколадный оттенок, и вся была изрисована татуировками. Какие-то планеты, орбиты, египетские иероглифы, ещё что-то непонятное. Такими рисунками украшают себя рок-звезды, или совсем свихнувшиеся на почве мистики психи, считающие себя вселенскими шаманами и пророками. Глаза подведены синими линиями, как у женщины, губы тоже очерчены по контуру темной полосой. Ну, что ещё я запомнил… Наверное, главным всё же был взгляд. Он смотрел как-то и печально, и осуждающе, так Биг-Мак смотрел на Фродо – мелкого воришку, зажавшего в общак парочку краденных ролексов, прежде чем отрезал ему палец. Для начала мизинец. Но тут осуждения во взгляде хватало на всю пятерню. Или даже на руку по локоть. Или по самую шею. Не дай Бог такому доверить район, ведь всех задавит!

А потом он улыбнулся, и подмигнул мне. От неожиданности я споткнулся и чуть не упал. Это было какое-то мгновение, всё вышло слишком быстро. Улыбка и это подмигивание. Миг – и он снова буравил взглядом зал. Нет, я, конечно, знал, что всё, что происходит здесь, фиксируется высокоточными видеокамерами, и записывается чувствительными микрофонами, которые вмонтированы во все кресла зала. Мало ли, вдруг кто чего взболтнет, какой-то секрет, или там, военную тайну. Но никто не болтал. А то, что позже на видео при тщательном просмотре будет видна и эта улыбка и это подмигивание, можно было не сомневаться. Позже. Но не сейчас.

Сейчас фигура Вестника приковывала все взгляды. А ещё – он отбрасывал тень на все четыре стороны, будто бы на него направили четыре прожектора с разных сторон. Только тени были разного цвета. Одна лиловая, другая черная с вкраплениями оранжевых искр, третья колышущаяся желтая, словно пламя костра, а четвертая… Не помню. Она было не с той стороны, откуда я подходил. Но другие три точно были лиловой, черной с оранжевым и желтой. И у этих теней была небольшая особенность – они жглись, будто настоящий огонь. Из-за этого на первых двух рядах перед кафедрой для выступления никто не сидел. А я вот почувствовал этот огонь, пока возился с микрофонной стойкой, и динамики разносили по залу моё шумное сбоящее дыхание.

Потом на сцену вышел – хотя на ум пришло слово «вступил» – человек, раскрашенный и разряженный так, что Ортон опять подумал о клоуне. Голос был не смоделирован. Он просто звучал… слишком чисто. Так, должно быть, мог звучать человеческий голос в мире, свободном от волнений, тревог, войн и конфликтов, смога, от загрязнения, от дымящих заводов…

– Приветствую вас, цари Земли, – сказал он. – Я буду говорить о важном.

Сначала никто ничего не понял; а потом все стали переглядываться.

– Какой это язык?

Половина присутствующих не успела надеть наушники; остальные беспокойно щелкали тумблерами в разные стороны.