Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

И это еще не все! Были еще наброски 1960, 1962 и 1962–1963 гг. – еще три варианта романа (7-й, 8-й, 9-й), столь же отрывочных и малосвязанных друг с другом, как и предыдущий. По сути, это дневниковые записи времен разгара «оттепели», где есть Сталин, на которого, как пишет Иванов, могли свалить «преступники свои грехи» незаконных репрессий, и диалоги о Боге, мысли о необходимости роста «городов и городской цивилизации» и т. д., и даже элементы теории литературы на тему: «Должна быть нравственная вина Героя», «Герой и виновен в случившемся, и не виновен». В конце концов, Иванов закончил свои мытарства с этим романом строкой: «Лучше не искать». Вместо того чтобы сосредоточиться в романе на заглавной теме «Сокровищ», настраивающей читателя на нечто приключенческое, он уходит в темы побочные, и с годами роман все больше начал напоминать собрание рассказов о персонажах (или самих персонажей), близких к устным рассказам Иванова в походах, у костра и т. д. или от лица встреченных им интересных людей.

От «Хмеля» к «Генералиссимусу». Прощальный Будда

Не зря единственным дописанным до конца его произведением стала повесть-очерк «Хмель», почти целиком состоящая из таких вот «устных» рассказов. Вот если бы Иванов решил написать не о «Сокровищах», а о самом Македонском, может, у него и получился бы более-менее связный, целостный текст. Но он почему-то уходил от соблазна сделать героя античных времен героем своего произведения. Хотя тот сам как будто бы «напрашивался» к Иванову, в его творчество. Так, в первом же наброске Иванов признавался: «Я честно и откровенно, с полной ответственностью за свои слова заявляю, что в сентябре 1940 г. я увидел Александра Македонского, держал его руку в своих руках, видел свитки его записок, которые он составлял, и поранил его мечом свою левую ногу». А он, Иванов, избегал его, не хотел, чтобы он геройствовал в его произведениях. Может, потому, что его звали так же, как Пархоменко – книгу, к которой к концу жизни окончательно охладел. Да и тип героя теперь, на рубеже 1950–1960-х гг., у Иванова сменился: он предпочитал теперь людей науки и искусства, пишет пьесу о Ломоносове, ученом и поэте одновременно, пытается написать новые романы, один под названием «Художник», другой – «Поэт». А предваряя последний набросок «Сокровищ», Иванов написал, что это будет «рассказ о мечтателе ХХ века».

Но мечтателем был уже давно сам Иванов, создававший цикл своих «фантастических рассказов». И писал он их так явственно, словно сам побывал то на Бородинском поле, то близ древнего Коринфа, в гостях у Сизифа, то в Багдаде и Константинополе времен Арабского халифата. И вдруг перед ним, его творческим взором, явился другой Александр – Меншиков, собственной персоной, воскресший из вечной мерзлоты далекого сибирского городка Березова. «Светлейший» князь так овладел им, что не отпустил, пока Иванов не приступил к написанию рассказа под названием «Генералиссимус», как об этом свидетельствуют записи в дневнике в феврале-марте 1962 г.: «Читал (…) биографию А.Д. Меншикова. – Лицо!» (21–22 февраля); «читал и писал “Генералиссимуса”» (23 февраля); «Писал “Генералиссимуса”, что-то много получается, растянуто: надо сократить» (28 февраля); «Переписывал “Генералиссимуса”. Хлопот, словно роман!» (1 марта); «План “Генералиссимуса”: любопытно, что будет?» (4 марта); «Окончил черновики “Генералиссимуса” – завтра начну переписывать…» (5 марта); «Днем дописывал “Генералиссимуса”…» (6 марта); «Завтра сажусь переписывать “Генералиссимуса”. Что-то его ждет, беднягу?» (7 марта) и т. д. Помимо того, что Иванов садился за рассказ почти каждый день, он и относился к своему герою как к живому. Точнее, ожившему, воскрешенному доктором Гассановым, хирургом-кудесником. Тем более что тело Меншикова оказалось «заморожено идеально», а «жизнедеятельность организма, как ни странно, не нарушена». Оставалось только перелить кровь, и «светлейший» благополучно ожил! «Не удивился ни автомобилю, ни самолету, ни железной дороге», наоборот, «технику и основные начатки современной науки он понял быстро», как и современный язык. Только услышав о социализме и грядущем коммунизме, немного оживился. «Все общее? А почему бы и нет? (…) Это – удало и по-русски».