Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Словом, вещь получилась вполне «агитационная», «целевая», о художественности ее говорить не приходится. Можно представить, что так, таким примерно языком говорил кандидат в городскую думу Иванов со своими избирателями. Возможно, и эпизод, когда Прощенный говорит с пришедшими на собрание людьми, отражает его собственный опыт общения с избирателями: «… приходили бедные юноши и степенные старцы, и просто люди, у которых не было лица, они сосредоточенно слушали речи Прощенного и скоро уходили еще более хмурые, но с новым железным огоньком ненависти в страстно расширенных глазах». Была ли только успешна эта его деятельность на новом поприще оратора и вождя масс? Находились люди поязыкастей. Такую ситуацию он описал в рассказе, точнее, очерке января 1917 г. «Полусонные». Присутствуя на некоем «собрании общества “Народный Дом”», он был удивлен, что «делала дело, говорила, строго говоря, только группа передовых людей (…), группа, организовавшая несколько обществ». Подметил Иванов и «новый психологический тип»: «общественный оратор», «человек, болтающий при каждом удобном случае старые, избитые, всем давно известные истины, это одержимый “словоязвием”, мечтающий о многом господин с пестрым галстухом и прямым пробором дипломата». Остается апеллировать к главному – своему пролетарскому происхождению: «Мы, рабочие, должны подойти и сказать: “Здесь наше место, пустите нас, мы с молотом!”».

Так что, наверное, Иванов был все-таки прав, когда говорил о своем молчании на всяких собраниях таких «общественных ораторов», чувствовавших себя на этих толковищах как рыба в воде, переговорить их было трудно. Попытка действия вылилась в крупный скандал. Он вспоминал об этом в «Истории»: «Если я смущался в городской думе, то среди своих товарищей-печатников я чувствовал себя свободнее». А далее последовал эпизод, можно сказать, в стиле его рискованных цирковых номеров, не очень-то свойственных чинной должности «гласного» гордумы. С толпой рабочих он подошел к типографии газеты «Курганского свободного слова» (орган кадетской «Партии народной свободы») и учинил там какие-то действия, за что потом был исключен из правления членов профсоюза типографских рабочих. В «Истории» он пишет о том, что ничего такого не было, просто «закрыли газету (…) и конфисковали в пользу государства типографию Кочешева» – получается ту же, в которой сам и работал! А один, журналист Татаринов (запомним его фамилию!), «выпрыгнул в окно и убежал, хотя никаких дурных намерений против него не имели». И все-таки, как оказалось, имели. Ни за что ведь не исключают. В эсеровской газете «Земля и воля» напечатали протокол общего собрания членов профсоюза, где сообщалось, что группа типографских рабочих (называлось имя Иванова) затеяла драку и рассыпала набор газеты. Почему затем, в анкетах и воспоминаниях он об этом «забыл», промолчал, непонятно – ведь это был акт справедливости: газету закрыли «за контрреволюционное направление» («История моих книг»), с точки зрения пролетариата, к которому Иванов принадлежал, все было правильно.

«Король» и шут Антон Сорокин

А с точки зрения закона, демократии, свободы слова? Получалось, что Иванов и его соратники поступили, как анархисты, а не сознательный пролетариат. От безысходности, разочарования в политике, усталости, путаницы ли он сделал это. Писали-то ведь о «драке», т. е. когда словесные аргументы уже исчерпаны. Значит, прав был Иванов, когда в своей А-1925 писал, что «участие мое в революции было совершенно случайным, многое произошло от любопытства». И драка тоже? Хорошо, что в каталажку не угодил. Наоборот, вместо этого поехал в Омск на конференцию рабочих печатного дела Западной Сибири. Ибо инцидент с контрреволюционной газетой на его поездку не повлиял – избран он был туда еще до драки. А может, только содействовал этому? Да и весьма кстати ему этот Омск подвернулся. Переменить обстановку, освежить мысли, укрепить дух, взбодриться, разобраться в себе, в пути, по которому идти в литературе и политике. И… жениться! И на ком – цирковой актрисе! Значит, хотелось продолжения праздника, и значит, с цирком и тогда, осев в Кургане типографщиком и даже став думцем, не порывал. В автобиографических записях «По тропинке бедствий» он так и записал: «Актриса бродячей труппы». Промелькнула она в жизни Иванова быстро и мало оставила о себе сведений. Звали ее Мария Николаевна Синицына, возраст неизвестен, кроме постоянного эпитета: «маленькая женщина». В уже упомянутых записях Иванов аттестует ее как «забавнейшее существо». И начал было рассказывать об истории своей женитьбы: «И женился я на этом существе самым забавнейшим образом год назад», т. е. в 1917 г. Но вдруг обрывает свой рассказ, который уж точно должен был быть интересным.