Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Но не хватит ли уже о Сорокине? Возможно, сам Иванов тоже иногда недоумевал, пытаясь сократить, уменьшить его влияние, его вездесущее мелькание. Что в фельетонах «Омского вестника», что на заборах, где он расклеивал свои картины. Не слишком ли много его и в нашей книге, и в ее герое? Но когда удавалось освободиться, то мог смотреть на него со стороны, наблюдать за диковинным человеческим экземпляром, для которого писание рассказов не главное дело. А если он их все-таки пишет, то они обязательно дикие, «пахнущие мертвечиной». Зато он прекрасно фотографирует: ведь поверил же Оленич-Гнененко, что Сорокин получил на Всемирной выставке в Париже золотую медаль; он еще и оригинально рисует, но все больше кошмары – «Смерть с косой», «Дева-паук», «Мрак жизни, или Гимн голодающим», «Коршун с домиками», автопортрет с черепом, Богородицу с тараканами. Кстати, не отсюда ли потом явился будущий псевдоним Иванова – «Тараканов»? Есть у Сорокина и рассказ такой – «Писатель Александр Тараканов». И начало у него многообещающее, словно об Иванове: «Писатель Александр Тараканов был самоучка, вышел из народа и в короткое время составил себе известное и всеми уважаемое имя», потом растерял и все, что заработал пером, и славу, и имущество, но принципом «писать то, что думаю», не поступился. Так что вся его писательская жизнь показалась ему наваждением. Уж не о себе ли, Сорокине, написал тут автор? И не были ли его жизнь и творчество всего лишь «тараканьими» – суетой, пустыми хлопотами, смешным тщеславием? И был он не Сорокиным, а всего лишь Таракановым. Думая, не вернуться ли в Павлодар, не зажить ли по-другому, как заповедовали родители-староверы? А отступать поздно: семья, жена, дочь (правда, вскоре умершая), работа.

А главное, был дом на улице Лермонтова, 28, ставший уже не просто местом жительства, а клубом писателей, центром молодой сибирской литературы, куда приходили все мало-мальски талантливые. В тяжелые годы смены режимов этот уникальный дом Сорокина был и местом спасения от арестов и расстрелов. За одно это, за один только этот дом Сорокин заслуживал того, чтобы войти в историю литературы. И потому в позднем мемуарном очерке Иванов не мог не вспомнить о нем. Интересно, что в том же доме жил еще его младший брат Евгений, инженер, который много лет прожил в Индии. Как вспоминает художник Е. Спасский, он «досконально изучил йогу, и, вернувшись в Омск, начал лечить людей гипнозом». В «Тридцати трех скандалах Колчаку» Сорокин пишет, что устраивал собственные сеансы, пользуясь афишами брата, начинавшимися словами: «Знаменитый факир Индии Бен-Али даст представление». Поразительное совпадение с биографией Иванова, которую он сам живописал в романе «Похождения факира», о многом заставляет задуматься в этой удивительной связке «Сорокин – Иванов». И может, чтобы избавиться от наваждения этого «не-лжеца-а-выдумщика» из дома на Лермонтовской, Иванов и приходил с работы домой и… переписывал классиков. «Я переписал два или три тома рассказов Чехова, “Анну Каренину” Толстого, “Мадам Бовари” Флобера… Редчайшее я испытывал тогда наслаждение!» («История моих книг»). Но объяснял это тем, что, дескать, много занимался «политикой» после Октябрьского переворота, когда вступил в Красную гвардию, да еще была работа в профсоюзе, где вел заседания бюро печтаников, да еще воевал с кадетами и прочими контрреволюционерами. Но мы уже привыкли делать скидку на «советский» характер поздних мемуаров писателя. Представить пишущего Иванова помогает его знакомый той поры Дружинин. Описывая его первый бедный дом – «не жилье, а чулан», – он не забыл и «дощатый ненакрытый стол», за которым Иванов «писал скоро, торопясь, любовно складывая написанное в стопки. Поверх он клал речной голыш – чтоб не унесло листки ветром, дувшим в раскрытое окно. Он любил ветер, подставляя его дуновению свое бледное строгое лицо». При этом, говоря, что «надо писать быстро», он почти повторяет завет Сорокина, известный из других воспоминаний – Тупикова: «Писать надо каждый день, всякую свободную минуту присаживаться к столу». Вот Иванов и «присаживался», и когда в голове не было ничего литературного или, наоборот, слишком много «сорокинского», то и строчил Чехова, Толстого, Флобера.