Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Конечно, негодуешь, клянешь этого неуемного скандалиста Сорокина, переносящего на других собственные методы воровства чужих произведений. И в то же время чувствуешь, что есть в этом некая правда. Искаженная, перекошенная в свою пользу, но правда, ее крупицы. Так, о страхе перед разоблачением Иванова, о котором и мы уже писали, просто вопиет его анкета для редакции газеты «Рабочий путь». Напомним, что в ней он был крайне скуп на подробности, немногословен, а порой, и неточен, как в графе о месте рождения, коим здесь значится Семипалатинск. Нет тут, естественно, ни слова об эсеровской партии, с членством в которой он прошел в Курганскую думу, ни о колчаковской газете «Вперед». Вместо них «Союз Сибирских маслодельческих артелей. Редакция» – до революции, «Типография Центросоюза – метранпаж» – во время революции «до поступления на должность данного учреждения» и, конечно, «Р(оссийская) К(оммунистическая) П(артия)» – по партийной принадлежности. Но тем не менее в графе «Ваше отношение к Советской власти» записывает: «Сочув(ствую)». А вот в графе «Где находились на службе или в какой должности до прихода Советских войск» уже явно придумывает: «Татарский отдел Центр (далее неразборчиво. – В. Я.) и типография Центросоюза». И вообще в анкете много «татарского». Помимо «зав. театральной секции Татарского унаробраза (уездного управления народного образования. – В. Я.)» – на вопрос «Какую ответственную должность занимал в партии или советских учреждениях», и «Татарский агитпроп» – на вопрос о нынешней должности. И красноречивое молчание, пробел в графе «Кто вас рекомендовал или рекомендует на настоящую службу». О Сорокине, который «советовал» его принять, Иванов, видно, не знал, – потому что, скорее всего, этого не было, – а А. Оленича-Гнененко не записал, так как это его будущий начальник: зачем лишний раз упоминать?

За такую анкету, попадись она опытному кадровику, Иванова бы немедленно привлекли к ответу. Но, во-первых, власть, ошалевшая, наверное, от такой оглушительной победы над огромной армией Колчака, была не в пример последующим годам мягкой, либеральной к подозрительным людям. Особенно нагляден пример Вяткина, который при Верховном правителе был ярым антикоммунистом, а при советской власти оказался приговоренным только к «общественному презрению» и поражению в избирательных правах на три года. А во-вторых, при редакторе «Рабочего пути» Олениче-Гнененко, весьма хорошо относившемся к Иванову, он мог и на анкету эту смотреть как на формальность. И тут биографа Иванова вновь ждут трудности. Анкету он заполнил, как предполагается, летом 1920 г., в июле-августе. А приехал он в Омск, в редакцию «Рабочего пути», едва ли не зимой. По крайней мере, Оленич-Гнененко вспоминает об этом так: «Поздней осенью я написал ему (Вс. Иванову. – В. Я.) туда (в наробраз Татарска. – В. Я.), предложил заведовать в «Рабочем пути» отделом местной информации (…). Я долго не получал ответа. Однажды, уже зимой (…) отворилась дверь и на пороге появляется, смущенно улыбаясь, Всеволод Вячеславович, приземистый, круглолицый, красный с мороза, он был в пышной белой заячьей шапке с длинными ушами на манер пыжиковой, в коротком желтом полушубке и по-сибирски расшитых цветным гарусом пимах. Ну, прямо-таки деревенский парень из тайги». От мемуариста не ускользнуло, что, усаживаясь на указанное кресло, Иванов со вздохом начал разбирать «кипу лежащих на столе корреспонденций». Да и целых полтора месяца его раздумий над его предложением Оленич-Гнененко тоже отмечает. Не торопился Иванов надевать на себя хомут журналистской работы. Настолько, что разрыв между приглашением и анкетой, написанной летом 1920-го, а потом прибытием в «Рабочий путь» (в лучшем случае в конце октября) возрастает до двух-трех месяцев. Или анкета все-таки была заполнена месяцем-двумя позже, или ошибся мемуарист?