Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Это был самообман, последствия эйфории, вызванные избавлением от тифа и всего ему предшествовавшего. Так же, как и слова о том, что для него «книга теперь является советчиком в вопросах жизни, а не самоцелью, как было раньше». Такую «самоцельную» свою книгу «Рогульки», вывезенную в подкладке шинели, Иванов все-таки хранил, не выбросил, и в нужный час отправил ее Горькому, чтобы писать в столицах новые и новые книги, еще более «самоцельные». Нет, не мог он, познавший радости и восторги литературного труда, успехи, похвалы самых разных литераторов, наблюдать за успехами других. И сам факт получения премии Четвериковым не мог не возродить в нем писательских амбиций, заставляя преодолеть «учительские» настроения начинающего совработника и функционера: «Учишься сам и учишь других» (из того же письма). Так что скажем спасибо Четверикову еще раз за то, что он спас Иванова не только от тифа, косившего тогда людей десятками и сотнями тысяч, но и от творческого бессилия, грозившего превратить его в провинциального чиновника и массовика-затейника, использовавшего свои былые навыки балаганщика и сочинителя пьес для самодеятельных театров.

Видимо, Четвериков был изначально предназначен свыше для этой роли в судьбе Иванова. Бывший студент Томского университета, его медицинского факультета – вот откуда у него навыки врача, ставшие спасительными для Иванова! – вылечивший его и устроивший в Татарске на работу («взял к себе инструктором Внешкольного подотдела», – вспоминал он), он был знаком, через мать, организатора самодеятельных театральных групп, и с театром, и с современной литературой, особенно с футуризмом. Потому и так легко влился в «Большое сибирское турне» Бурлюка еще в Златоусте, выступая вместе с «отцом русского футуризма», читая их произведения. В Омске, например, декламировал «Мороженое из сирени» И. Северянина. Там-то он, очевидно, и познакомился с Ивановым, которого, однако, Бурлюк почитал больше Четверикова, называя того «мямлей».

Как бы то ни было, а Сорокин, как и Четвериков, оставался для Иванова хорошим литературным раздражителем. Из другого письма Худякову мы узнаем, что Иванов приезжал в Омск – при всей-то «благословенности» Татарска! – и даже «на несколько дней», посещал «своих знакомых». Виделся ли он и с Сорокиным, благоразумно в городе оставшимся? Может, и нет, потому что простились они тогда, в ноябре 1919-го, т. е. совсем недавно, не очень хорошо. Когда Иванов и Четвериков пришли к нему со словами: «Антон Семенович, бежим, иначе Вас расстреляют», он ответил, что «кровавых рассказов я не писал, соблюдал нейтралитет и никуда не поеду». И вот теперь, в победном для красных 1920 г. он имел право написать: «Результаты бегства Иванова и Четверикова более чем печальны». И не только потому, что якобы «около Новониколаевска их начальство село в автомобиль с Ивановым-Риновым и укатило, оставив на произвол судьбы свой поезд» – откуда он, омский домосед, мог об этом знать? – бросив наших героев и других сотрудников газеты на расправу. Но и потому, что не известно, как ныне отнесется к ним советская власть, казнит или милует? А вот добрый Сорокин, конечно, все простил и помог провинившимся. Оказывается, это он посоветовал выписать Иванова и Четверикова Оленичу-Гнененко, который «набирал редакцию для газеты “Рабочий путь”», да еще «гарантируя им безопасность». Что и было сделано. Но «доброта» эта была с подвохом: тут же «благодетель» Сорокин бросает тень на Иванова, который, по его словам, «отдает» пьесу Четверикова «Антанта» «на конкурс», и она «премируется и издается как ивановская, под псевдонимом “Изюмов”». Кроме того, он утверждал, что «Иванов писал трусливые письма, боясь, что ему влетит от Соввласти», уже в 1921 г. Правда, его к тому времени уже не было в Сибири.