Вся ваша ненависть

Мисс Монро в ответ ерзает на месте. Потом объясняет, как проходит заседание Большого жюри[94], и спрашивает про ту ночь. Я говорю ей почти то же, что сказала полицейским, только прокурорша, в отличие от них, не задает глупых вопросов о Халиле. Однако, когда я рассказываю, как коп стрелял Халилю в спину, о количестве выстрелов и о том, какое у него было выражение лица…

В желудке бурлит, рот наливается желчью, и я борюсь с рвотным рефлексом. Мама вскакивает с места, хватает мусорное ведро и успевает подставить его под струю рвоты, вырывающуюся у меня изо рта.

Я плачу и блюю. Плачу и блюю. На большее меня не хватает. После прокурор протягивает мне содовую и говорит:

– На сегодня все, золотце. Спасибо.

Папа выводит меня из здания, и в коридорах на меня таращатся. Думаю, по моему заплаканному, сопливому лицу они поняли, что я свидетель, и, должно быть, уже дали мне новое прозвище – Бедняжка. Так и представляю, как они вздыхают: «Вот бедняжка!» И от этих слов становится только хуже.

Я прячусь от их жалости в машине и с тяжестью на душе упираюсь лбом в окно.

Мама паркуется у перед магазином, папа – за нами. Он выскакивает из своей машины и подходит к нашей со стороны водителя. Мама опускает окно.

– Я поеду в школу, – говорит она ему. – Объясню им, что и как. Она может посидеть с тобой?

– Да, конечно. Отдохнет в кабинете.

А еще после тошноты и слез люди говорят о тебе так, словно тебя здесь нет, и строят за тебя какие-то планы. По всей видимости, Бедняжка еще и глуха.

– Уверен? Может, отвезти ее к Карлосу?

– Лиза… – Папа вздыхает.

– Мэверик, честно, мне плевать, из-за чего ты бесишься, просто помоги своей дочери. Пожалуйста.

Папа обходит машину и открывает мою дверь.

– Иди сюда, малышка.

Я вылезаю, хныкая, как ребенок, который ушиб коленку. Папа прижимает меня к себе, гладит по спине и целует в макушку. Мама уезжает.

– Мне жаль, малышка, – говорит он.

И я забываю о слезах и тошноте. Со мной мой папа.

Мы заходим в магазин. Папа включает свет, но оставляет на двери табличку «Закрыто». Затем ненадолго скрывается у себя в кабинете, а вернувшись, подходит ко мне и приподнимает мой подбородок.

– Открой-ка рот, – говорит он. Я открываю, и он морщится. – Гадость. Тут целая банка ополаскивателя нужна. Таким дыханием можно мертвых будить.

Я смеюсь со слезами на глазах. Как я уже говорила, папа умеет меня рассмешить. Он вытирает мое лицо своими грубыми, как наждак, ладонями, к которым я уже привыкла, и обхватывает мое лицо руками. Я улыбаюсь.

– Вот это моя доченька, – улыбается он в ответ. – Все у тебя будет хорошо.

Я уже пришла в себя, а потому отвечаю:

– Доченька, значит? А чего тогда дулся дома?

– Не начинай! – Папа идет к стеллажу с лекарствами. – Вылитая мама.

– Да я просто говорю. Ты сегодня особенно злючий.

Он возвращается с бутылкой ополаскивателя.

– На, держи скорей, пока не угробила мне тут все продукты.

– Как ты угробил те яйца?

– Эй, я вам не сказал, это просто были столетние яйца[95].

– Не сказал, потому что это неправда.

После полоскания в туалете мой рот возвращается из болота рвотных остатков в нормальное состояние. Папа ждет на деревянной лавочке у стены возле входа. Обычно на ней сидят наши пожилые покупатели, которым уже тяжело ходить, пока папа, Сэвен или я наберем для них продуктов.

Папа хлопает по лавочке.

Я сажусь.

– Скоро откроешься?

– Скоро. Что ты нашла в этом белом пацане?

Блин. Не ожидала, что он сразу перейдет к делу.

– Помимо того что он очаровашка, – говорю я, и папа изображает рвотные позывы, – он умный, смешной и заботится обо мне. Очень.

– Тебя чем-то не устраивают чернокожие ребята?

– Нет. У меня были чернокожие парни.

Целых три. Один в четвертом классе, хотя это и не считается, и два в средней школе, что тоже не считается, потому что в средней школе никто ничего не смыслит в отношениях. Да и вообще в чем угодно.

– Что? – говорит он. – А я о них и не слыхал.

– Потому что я знала, что ты будешь беситься. Боялась, вдруг закажешь, там, или еще чего.

– О, неплохая идея!

– Пап! – Я шлепаю его по руке, и он хохочет.

– А Карлос о них знал? – спрашивает он.

– Нет. Он начал бы пробивать их по базам данных или арестовывать. Не круто.

– Тогда почему ты рассказала ему про белого?

– Я ему не рассказывала, – отвечаю я. – Он сам узнал. Они с Крисом живут на одной улице, так что от него скрывать было сложнее. А вообще, давай начистоту, папуль. Я много раз слышала, что ты говоришь о межрасовых парах, и не хотела слышать то же самое в наш с Крисом адрес.

– Крис, – фыркает папа. – А банальнее имени придумать не могли?

Какой же он ребенок…

– Раз уж ты задаешь вопросы, то и я хочу. Скажи, тебя чем-то не устраивают белые?

– Да не особо.

– Не особо?

– Эй, я отвечаю честно. Просто девочки обычно встречаются с пацанами, похожими на их отцов, так что врать не буду, когда я увидел этого белого… Криса, – исправляется он, и я улыбаюсь, – я заволновался. Подумал, что либо как-то настроил тебя против чернокожих, либо не сумел стать хорошим примером чернокожего мужчины. Ни того, ни другого я бы не вынес.