Всё, что поражает...

За войну она и овдовела: муж погиб на фронте, и осиротела: старых родителей и всех родных поубивали здесь, в Минске, гитлеровцы. Она осталась только с сыном, черноглазым, не по своим семи годам спокойным пальчиком.

Второго мая, когда был взят Берлин, по главной магистрали нашего города, которая была когда-то улицей, а стала проездом меж бесконечных развалин, триумфально прогремел первый послевоенный трамвай. Густо обвешанный и крикливой малышней, и взрослыми, даже солидными людьми. Вечером был салют, уже далеко не первый за десять месяцев свободы.

Потом тянулись дни, часы, минуты, кажется, совсем уже невыносимого ожидания...

И вот он, наш день, наконец настал! На рассвете в стену моей комнатенки отчаянно забарабанили две руки, послышался крик:

— По-бе-да!..

За этими словами — рыдание.

Когда мы вбежали туда, хозяйка, припав лицом и руками к стене, вздрагивала от рыданий и все повторяла:

— А мне?.. Что мне?..

Мальчик, разбуженный криком и плачем, сидел в кровати, смотрел взрослыми глазами, уже готов был что-то сказать, но не успел.

Мать будто сейчас только поняла, что он, что сын ее — есть! Она подбежала и упала рядом с кроватью на колени, порывисто обхватила малыша и уже говорила сквозь слезы — много, ласково, радостно...

...Не знаю — странно это или нет, что, как только позвонили мне из далекой редакции и я услышал и понял: просят несколько слов о двадцатом праздновании нашей великой исторической победы, первое, что пришло мне на память, был плач за стеной...

***

Остановилось уличное движение, и старшина милиции, который остановил его — молодой, румяный, ладный парнище,— «под ручку» повел через улицу старенькую бабку с костылем.

Малость неловко ему. И хорошо, и торжественно. Не он ее под руку взял, а она его.

Рука старшины, согнутая в локте, прижатая ладонью к животу, напоминала мне что-то бальное, генеральское.

Обычно это? Даже очень.

А красиво.

***

Двадцать лет тому назад я редактировал белорусское издание воспоминаний Кожедуба. Все, кажется, перезабыл, одно лишь помню — как он, возвращаясь из боевого вылета, во мгле чуть не врезался в ферму железнодорожного моста, как рванул круто вверх и невольно крикнул — офицер, герой — по-детски, на родном украинском:

— Ма-мо!..

***

Иду по темной под вечер аллее парка.

Маленькую девчурку, которая бежит по асфальту, молодая счастливая мама пугает волком, что вот-вот выйдет из-за дерева, что вот уже идет — забрать ее, непослушную... А потом мать хватает малышку на руки, много целует, а та аж захлебывается от смеха.

Если бы в детстве мы могли думать по-взрослому, какие мы были бы счастливые от любви наших мам — в сто раз счастливее, чем были!

Потому что так, как было, как будет всегда, детство берет свое счастье, словно воздух, неосознанно.

1960-1971

ОТКУДА ПОЭЗИЯ

Всякую — неизбежную, понятную, а часто и ненужную — озабоченность и суету старших здорово разбивает — как лед на воде, как окно из духоты — звонкий ребячий смех.

За стеной мальчики смотрят по телевизору мультфильмы и время от времени хохочут. И смех этот очень конкретный. А мне его, как всегда, так хорошо, так радостно слышать. Даже сам засмеешься. Невольно, сладко, будто во сне.

***

Ушастый, с милой мордашкой трехлетний вояка вполне серьезно спрашивает у мамы:

— Поедем к деду Степе и разопьем бутылочку винца?

Мама снисходительно смеется: что вы хотите — ребенок.

И я смеюсь. Вспомнив, как эта самая мама, двадцать лет назад, сделала однажды великое открытие. Нашла старую перчатку и, вспомнив Буренку, подняла перчатку в левой руке и начала подергивать за пальцы:

— Дой-дой, дой-дой!..

И не смогла от радости удержаться — так и зашлась малым, звонким хохотом.

***

В доме — первый сынок, первый внучек. Он вошел в жизнь всей семьи полновластно, как реформатор. Даже грамматику свою ввел. О себе, например, он говорит обычно так: «Володя хочешь спать», «Володя не хочешь есть», «Володя пойдешь во двор».

И все это важно у него, неопровержимо. И все это мило.

***

Позавтракав, маленькая Алеся совершала обход всех своих теток, которых в деревне было целых три. Придет, сядет хорошенько на лавке и погодя:

— А мы сегодня так совсем ничего не варили.

— Ах мое горюшко! А что ж это за мать у тебя! Я вот сейчас...

Алесю кормили, делая вид, что так ей, бедной, и поверили. Наевшись и погуляв здесь немного, как бы для отвода глаз, гостья шла к следующей тетке. Там повторялись горе и сожаление.

Теперь — здоровая, весело-грубоватая десятиклассница — она сама смеется над этим, когда ей напоминают. И аппетит еще все также ничего себе, служит.

***

Когда он утром проснется, а мама еще не встала и никуда не пошла, трехлетний малыш бежит к ней погреться и поговорить.

В последнее время он многовато говорит о Дине, двухлетней девочке, которая недавно появилась на их дворе. Говорит так небезразлично, что мама наконец спрашивает:

— Ты ее любишь?

— Люблю.

— Такую маленькую, сопливую плаксу, совсем некрасивую?