Всё-таки живые (СИ)

В конце концов, данная семья — единственное, что у меня есть и на что я могу опереться. А этот мальчишка — словно эхо меня самой на проклятой отсталой планете. Я могу попробовать интегрироваться в общество землян, используя его в качестве контрольного образца. Научиться думать и действовать, как землянин. Я ведь больше не далек. Я вычеркнута из всех списков, и ни один уроженец Скаро не признает меня своей. Я больше не далек и должна сама решать свою судьбу. Мне необходимо куда-то встроиться, иначе я сойду с ума. Не могу быть сама по себе, за полтора года одиночества я поняла это прекрасно. Надо приспосабливаться к окружающей среде, чтобы выжить.

Просто я хочу жить, даже если никому не нужна.

Цель: корректировка менталитета и интеграция в семью.

Приказ: начать эксперимент.

Исполнять приказ!

Подчиняюсь».

Пятидесятипроцентная заглушка эмоций была явно недостаточной. Зря я думала, что проскучала эти два года. Нет, это была тяжёлая депрессия, требовавшая медикаментозного вмешательства, частично обеспеченного мне встроенным медблоком, а также какой-то психологической разгрузки. И я нашла её в бегстве от реальности, в попытке стать человеком. Жалкая дура! Слабая жалкая дура!

Между тем перед внутренним взором разворачивается ещё одно воспоминание.

«— И в тот же миг влюблённое созданье, включив форсаж, умчалось на свиданье, — весёлый голос из телевизора заставляет меня поморщиться, хотя Пашка с хохотом валится на диван, дрыгая ногами, а Фёдор улыбается.

— Нет ничего смешного, — говорю.

— Почему?

— Объясни, как можно снимать комедию про войну? Война — это работа, причём грязная. В ней нет ничего весёлого. Почему вы снимаете игровое кино в лёгком жанре о самой страшной войне вашего века, объясни-и?

Фёдор чешет в затылке.

— Ну, понимаешь, наверное, потому, что люди не могут не смеяться. Говорят, смех снимает стресс. Даже на войне, отец рассказывал, было место шуткам. К тому же фильм не очень весело закончится.

— А ты воевала? — спрашивает Пашка с любопытством, забыв о кино.

— Подтверждаю, — говорю.

— А где? А с кем? А они злые были?

— Кто, земляне? — усмехаюсь, потому что здесь по человеческим параметрам положена усмешка. До Павла медленно доходит, но задать дополнительные вопросы я ему не даю, сама продолжаю. — Да, я воевала с землянами. И ещё много с кем. Нас не зря называют «поликарбидной чумой космоса». С вашей точки зрения, я нацист и завоеватель, ваш враг.

— Ур-ра! За наших! За Родину! — орёт этот мелкий придурок и радостно прыгает на меня, молотя кулаками. — Я тебя победил! Сдавайся!

Я не реагирую на его дурачество. Нормальный далек, конечно, тут же бы размазал мальчишку по ближайшей стене за предложение о капитуляции, но меня-то изгнали, и я пытаюсь прижиться на другой планете. Поэтому лучше промолчать.

Фёдор тянется за пачкой сигарет: пока нет жены, он пользуется ситуацией и курит в доме.

— Сейчас-то ты не там, а тут, — замечает он, чиркая спичкой. — Сделаем вид, что я ничего не слышал и ничего не знаю.

— Почему? Я не понимаю. Я — ваш враг...

— Потому что сейчас мы с вами ещё даже не повстречались.

— Ошибка, мы уже несколько раз посещали вашу планету, и если земные спецслужбы услышат слово «далек», они вам весь посёлок перемесят танками. Но открытые военные конфликты с Землёй действительно в будущем.

— Значит, у нас есть основательная причина молчать, — неожиданно широко улыбается Фёдор. — Если во время боя погибнет любимый сервиз Мари, она нам всем такое устроит, что никакие танки не спасут.»

О, да. Теперь я верю, что Мари способна броситься на танк с кухонным ножом и выйти победителем. Тогда я это восприняла, как несмешную шутку. Я вообще земные шутки долго не понимала, и мои первые попытки внедриться в человеческое общество были изрядно неуклюжими. А это был первый раз, когда я что-то рассказала о себе и тут же натолкнулась на нерасчётно-позитивную реакцию, хотя ждала отторжения. Дальше больше...

«— Значит, это — запись музыки? — белые листы, разлинованные и испещрённые непонятными значками, раскиданы по крышке пианино. Несмотря на то, что графические символы мне незнакомы, я всё же улавливаю в них систему.

— Да. Положение ноты относительно нотного стана — это высота звука. Форма и цвет нот — длительность. Целая, половина, четверть, восьмая, шестнадцатая... Повышение или понижение звука на полтона... Цифры в начале строки — размер. Ну, ритм, тебе так, наверное, понятнее.

— Типа двоичной системы, — пытаюсь вникнуть я, вызывая недоумевающий взгляд хозяйки помещения. — Здесь есть что-то от математики и программирования.

— Я тебе сейчас фуги Баха найду, вот где алгебра, — она принимается рыться по полкам. — А у вас какая музыка?

— У нас нет музыки в вашем понимании, — отвечаю, продолжая вникать в нотную грамоту и пытаясь синтезировать внутренним слухом то, что вижу фоторецептором. Полученное не складывается в единую картину, однако нотная запись явно имеет алгоритм, это интригует. — У нас другое.

— Что?

— Дай радиоприёмник, покажу.