Встречи и прощания. Воспоминания о Василии Аксенове, Белле Ахмадулиной, Владимире Войновиче…

– Вот видите, – парировал он выпад КГБэшника, – а меня как раз недавно поздравил и пожелал здоровья и успехов районный военком!

И он показал поздравительное письмо из военкомата. Дело происходило в канун праздника Победы или после него, а Липкин в 1941–1945 годах сражался в рядах 110-й Калмыцкой кавалерийской дивизии.

– Какая-то у вас тут вышла несогласованность, товарищи, – заключил Семен Израилевич.

Последний раз я был в доме на улице Усиевича в 1995 году. Пришел один. Жена была занята срочной работой, по которой истек срок сдачи, – она была тогда уже входившей в известность переводчицей французской литературы, да и сыну нашему в тот момент только исполнилось десять. Пили кофе втроем с Инной, обсуждали, как всегда в России, политические новости. Потом Инна предложила перейти в кабинет Семена Израилевича, показав этим (а может быть, и сказав, не помню) без всякой обиды: знаю-знаю, что он интересует вас гораздо больше, чем я!

На память об этой встрече осталась весьма любезная, полностью в его духе, липкинская надпись на титуле книги «Письмена», вышедшей в «Худлите» в 1991 году и принесенной мною с собой: «Виктору Есипову с Новогодним пожеланием счастья ему и его отличным стихам. 2.1.95. С. Липкин».

Потом, спустя восемь лет, были похороны в Переделкино…

2017 год

Москва, август 1991 года

Текст, который предлагается вашему вниманию, ни в коем случае не хроника памятных дней августа. Это всего лишь воспоминания частного лица, свободного от каких-либо групповых или партийных пристрастий. Они написаны более чем через год после происшедших событий, поэтому какие-то детали успели выпасть из памяти. Однако ни в одной строке написанного автор не позволил себе сомнительную смелость домысливать или реконструировать происшедшее. Все, описанное на этих страницах, увидено и пережито самим автором, которому посчастливилось быть очевидцем и в какой-то степени участником происходящего. Никакой дополнительной информации, какая могла быть почерпнута впоследствии из печатных источников или из воспоминаний других лиц, здесь нет. Беглые зарисовки происходившего, содержащиеся здесь, глубоко субъективны. События исторического значения невольно вплетаются в повседневную жизнь автора этих строк и его близких, как это и было на самом деле в те августовские дни 1991 года.

19 августа, понедельник

В этот день мы встали несколько позже обычного. Накануне вечером вернулись с дачи, где на попечении бабушки (вернее, бабушек – летом их оказывалось на даче несколько) остался наш семилетний сын Миша. Работал я во Всесоюзном Пушкинском обществе ответственным секретарем. Стол мой размещался в одном из отделов Советского фонда культуры на Гоголевском бульваре – детища так называемой горбачевской перестройки. На службу я уходил около десяти утра, чтобы в десять или чуть позже быть на месте. Иногда заезжал на своем видавшем виды «Запорожце» в ближайшие продуктовые магазины. Вот и в это утро оказался я на Фрунзенской набережной, где в многолюдной очереди за молоком случайно услышал поразившую всю страну новость. Собственно, услышал я разговор стоящих сзади меня женщин, вернее, отдельные слова из него, резанувшие еще не осознанной тревогой: «…будто бы заболел…», «чрезвычайное положение…», «…Горбачев…».

– Кто заболел? Где чрезвычайное положение? – неожиданно для себя самого обратился я к ним, обернувшись.

Они были удивлены моей неосведомленностью и пересказали вкратце, что слышали по радио о происшедшем перевороте.

Я был потрясен, мгновенно и глубоко. Хотя о возможности переворота в последнее время много говорилось и писалось, внутренне мы, рядовые граждане, не были готовы к такому развитию событий. Всегдашняя наша надежда на лучшее не позволяла в полной мере поверить в реальность мрачных прогнозов. «Неужели все кончено, – подумал я, – и вторая советская оттепель завершилась крахом? А все это результат беспринципности Горбачева, его двоедушия и безволия!..» Однако к обычному для меня возмущению в его адрес прибавилось и чувство сострадания поверженному. Ведь его предало ближайшее окружение: «Хорош политик!..»

Возвратившись домой с пакетами молока в руках, я бросил жене, едва сдерживая спазм в горле: «Ну, Миша доигрался!..» Она моментально включила радио, где в очередной раз зачитывались документы путчистов, выдержанные в традиционно-железобетонном коммунистическом стиле…

На работе в комнате, где я сидел, находился всего один сотрудник, вид у него был достаточно ошарашенный, но дела, «сверхважные» дела, не позволяли ему слишком сосредотачиваться на политике. Зато в коридоре, куда вышел покурить, я услышал ликующий голосок Елизаветы Григорьевны, заместителя начальника одного из отделов фонда и одновременно члена партбюро, где она была ответственной за сбор партвзносов: «Ну, теперь-то уж мне взносы все заплатят!»