Встречи и прощания. Воспоминания о Василии Аксенове, Белле Ахмадулиной, Владимире Войновиче…

«Нас как-то подвез Окуджава, – рассказывал Бен, – и Славе очень понравилось, как он водит машину. А через пару дней мы ехали куда-то с Володей Войновичем, и Слава стала при нем восхищаться ездой Булата. И даже договорилась до того, что Булат, мол, лучше всех писателей управляет автомашиной, забыв, что Володя сам считает себя классным автомобилистом, и уж не хуже Булата. Представляете, каково это было слушать Володе?»

Да, Слава Петровна часто попадала в подобные ситуации. В частности, мы с Ирой восхищались тем, как на дне рождения дочери одного известного критика, тоже примыкавшего в те годы к нашей компании, она пожелала малышке «быть такой же красивой, как папа, и такой же умной, как мама». И, как говорится, убила сразу двух зайцев: обиделись, конечно, и мама, и папа. Но доля истины в ее, безусловно, непосредственном тосте, надо признаться, была.

В последние годы я нередко предлагал Бену свои услуги в качестве водителя.

Бывало, я возил его на вечер в ЦДЛ. Он ожидал меня за троллейбусной остановкой возле метро «Пушкинская» на Тверском бульваре, не доходя сотни метров до небольшого особнячка, в котором в советские времена ютилась редколлегия «Знамени». После вечера я отвозил его домой, и мы еще час-полтора сидели за чаем.

Бывали вечера в Доме актера.

Последний, кажется, в Голубом зале, был посвящен книге «Феномен Солженицына». Когда вечер уже шел, в зале появился запыхавшийся от быстрой ходьбы массивный Марлен Кораллов. С Марленом Михайловичем я познакомился совсем недавно, вернее, нас познакомил Бен. И вот он должен был выступить на вечере Сарнова, но опоздал. Сел в первом ряду наискосок от меня. И вдруг громко захрапел. Кто-то начал возмущаться, как это можно заснуть на вечере. Но оказалось, что Кораллов потерял сознание. Вечер был прерван. Кораллова положили на пол, кто-то из молодых мужчин начал массировать ему сердце, кто-то вызывал скорую. Когда скорая приехала, Кораллов был уже мертв. Вечер, конечно, не мог быть продолжен. Мы еще какое-то время толпились у выхода в коридор, пораженные случившимся.

– Это его Исаич к себе забрал, – мрачно сострил Марк Розовский.

И действительно, в происшедшем ощущалось нечто фантасмагорическое.

* * *

Бен был принципиальным противником всякого тоталитаризма. Вообще любое ограничение свободы мысли и совести во имя какой-либо распространенной идеи было ему отвратительно. Шла ли речь о советском тоталитаризме, или о тоталитаризме еврейских ортодоксов, или о тоталитаризме православном – он всегда ощущал угрозу свободе человека мыслящего. В советские времена в разговоре слегка перефразировал Пушкина: «Без политической свободы жить очень можно, но без свободы внутренней нельзя». И вот такую «идею», способную ограничить личную свободу мыслящего индивидуума, застилающую трезвый взгляд на вещи всякого рода идеологическим туманом, он распознавал сразу, в какой бы красивой упаковке она ни преподносилась. Об одном нашем общем знакомом говорил:

– Ну, он ведь человек партийный! – имея в виду не формальное членство, а именно приверженность принятой в определенном кругу установке.

Разговаривая с Беном на литературные темы, я всегда поражался его осведомленностью о литературных событиях не только ХIХ века. История русской литературы ХХ века творилась, можно сказать, у него на глазах. Он был близок с Ильей Эренбургом, Самуилом Маршаком, Корнеем Чуковским и Лидией Чуковской, Виктором Шкловским, Константином Паустовским, Аркадием Белинковым и многими другими современниками, творившими эту самую историю. Когда на Арбате возник памятник Булату Окуджаве, он сказал мне, что это уже третий его друг, облик которого ему довелось увидеть запечатленным в мертвом материале.

Рассказы о них, старших товарищах или ровесниках, создававших вместе с ним литературу второй половины ХХ века, рассыпанные по разным его сочинениям, соединенные вместе могли бы образовать потрясающую книгу воспоминаний.

Здесь могли бы иметь место и разного рода бытовые подробности, и факты из жизни известных литераторов или деятелей культуры, он знал их множество.

Так, от него я услышал замечательный анекдот из жизни знаменитого режиссера, относящийся к началу шестидесятых. Режиссер этот ютился со своей немалочисленной семьей в одной комнате и никак не мог получить квартиру. Однажды чиновник, ведающий распределением жилья, предложил помочь ему за энную сумму.

– А где гарантия, что я в этот раз получу квартиру? – спросил режиссер.

– Ну, что вы, – возразил чиновник, – я ведь коммунист, на мое слово можете положиться!

От Бена же я слышал историю Игоря Губермана, так же относящуюся к славному советскому прошлому, полного возвращения которого так жаждут многие наши сограждане.

Губермана вызвали в «компетентные» советские органы и предложили стучать на своих многочисленных знакомых (круг его знакомств был широк), в противном случае обещали упрятать за решетку по ложному обвинению в краже икон (Губерман коллекционировал иконы).

– Вы не оставляете мне выбора, – ответил им Губерман и предпочел тюрьму.