Встречи и прощания. Воспоминания о Василии Аксенове, Белле Ахмадулиной, Владимире Войновиче…

– Я ему не раз говорил, – жаловался Бен, переживая за нашего общего друга: – «Поэтов, таких как ты, наберется не менее сотни. А прозаик Войнович – всего один на всю Россию!»

За год до смерти Бена я прислал ему электронную запись песни на стихи Войновича «Течет река издалека…». Стихи были положены на музыку одним из войновических друзей. Я услышал запись песни на дне его рождения (Сарнов не смог там присутствовать), и она мне понравилась. Но Бен удостоил песню весьма скромной оценки и повторил, что Войнович прежде всего прозаик, а уж потом поэт.

Далеко не всем, с кем имел дружеские отношения, соглашался Бен написать предисловие к книге или публикации.

И, наоборот, в необходимых случаях (а в советской действительности таких случаев хватало!) он мог поддержать автора, который вызвал его критический отзыв.

Так было с молодым Андреем Вознесенским. Сарнов где-то выступил с критической статьей по его поводу, навал его поэзию синтетической (в смысле, искусственной). А в это время книга Вознесенского (то ли «Парабола», то ли «Треугольная груша») лежала в издательстве «Советский писатель», и руководство не очень-то хотело ее издавать, несмотря на три положительные рецензии. Им нужен был весомый повод для отказа. Вот тут-то заместитель главного редактора Валентина Карпова и придумала «хитрый» ход: послала книгу Вознесенского на отзыв «злому» Сарнову.

Но Сарнов разочаровал издательство, написав еще одну положительную рецензию. Карпова была обескуражена:

– Как же так, ведь вы же критически отзывались о его творчестве? – недоумевала она, досадуя, что отклонить книгу не удастся.

– Моя критика в адрес Вознесенского отнюдь не означает, что он не должен издаваться, – ответил ей Бен.

Очень близок он был и с Давидом Самойловым, и с Борисом Слуцким, несмотря на постоянное внутреннее противостояние Давида и Бориса. Замечательную его статью в «Вопросах литературы» об этом их противостоянии я помню и храню.

К общению с Сарновым стремились разные поэты.

Так, он рассказывал мне, что одно время очень активно стремилась к этому молодая еще Татьяна Глушкова, хотя мне, по правде сказать, трудно представить их сидящими рядом. Настолько разными были их общественные позиции и взгляды.

* * *

Вспоминая Бенедикта Сарнова, не могу не сделать один несколько пафосный обобщающий вывод. И в литературе, и в политике, и в частной жизни определяющей для него всегда была этическая оценка.

Этот принцип был провозглашен им еще в ранней книге «Рифмуется с правдой», которую я уже упоминал. Там именно с этой позиции он опровергал весьма эффектные и как будто бы верные в контексте советского времени строки близкого и симпатичного ему Николая Панченко:

Ох, как трудно быть смелым,
Ох, как просто быть трусом…
Ох, как трудно быть честным…

«Нет, – возражал Сарнов, – это антипоэтический ход мысли. Истинному поэту именно лжецом или трусом быть очень трудно. Талант не позволяет ему быть таким. А вот быть смелым и честным – для истинного поэта дело естественное и, стало быть, легкое для его души».

Этический критерий как главное мерило искусства провозглашал Сарнов и в более поздней книге «Бремя таланта». Там он, быть может, даже несколько прямолинейно утверждал, что если талантливый писатель (поэт) способен совершить подлость или предательство, значит, у него не талант, а лишь некая сумма литературных способностей.

«Бремя таланта не позволит носителю этого дара, полученного от Бога, совершать неправедные поступки», – утверждал Сарнов.

То есть, в отличие от распространенного ныне в художественной среде представления, он безоговорочно принимал фундаментальную пушкинскую формулу из «Моцарта и Сальери»: «Гений и злодейство – две вещи несовместные».

Этой идеей, по моему убеждению, пронизаны, если вдуматься, все сарновские книги и выступления в печати и на радио, в том числе и вызвавшая неоднозначные отклики книга о Солженицыне.

Показательно в этой связи, что, пока Солженицын выглядел в его глазах нравственным ориентиром, творчество Солженицына представлялось ему закономерным продолжением русской классики. Так оценивал Сарнов «Один день Ивана Денисовича». А как только нравственный облик Александра Исаевича замутился в его представлении, солженицынские книги стали представляться ему менее убедительными и в художественном смысле.

Другой пример – утверждение о литературной несостоятельности «Оды» к Сталину в книге о Мандельштаме. Не могло «бремя таланта», по ощущению Сарнова, позволить Мандельштаму в трезвом уме и рассудке написать восхваление самовластительному палачу и тирану. Он мог написать это только в состоянии психического расстройства, случившегося с ним в результате колоссального психологического давления. Такому давлению подвергался в те годы каждый, осмеливавшийся возвысить свой голос против царящего в стране деспотического режима.