Встречи и прощания. Воспоминания о Василии Аксенове, Белле Ахмадулиной, Владимире Войновиче…

Затрудняюсь сказать, когда я впервые увидел Бена Сарнова. По-видимому, это было на похоронах его близкого друга (и моего двоюродного брата) Бориса Балтера в июне 1974-го. Загородный дом Балтера находился в деревне Вертошино, как раз напротив известного писательского дома в Малеевке, на другой стороне лесистого оврага, разделяющего их.

Среди пришедших проводить Бориса было много писателей, отдыхавших в те дни в Малеевке. Я ни с кем еще не был знаком. Узнавал тех, кто был уже широко известен. Во время поминок в балтеровском доме, где было тесно из-за большого количества людей, пришедших почтить его память, мне запомнился жгучий брюнет в новеньком джинсовом костюме.

Вот и сейчас вижу, как он стоит под полувинтовой лестницей, ведущей на второй этаж, – рядом смачно хрупающий огурцом Андрей Вознесенский и еще несколько лиц, мне незнакомых. Здесь же с опустошенной рюмкой в руке стою я.

– А какой ригорист был, какой ригорист! – вспоминает Балтера этот человек…

Думаю, этим черноволосым человеком и был Бен.

Предположение это возникло у меня спустя много лет, когда я уже был хорошо знаком с ним и называл его просто по имени и когда волосы у него стали уже отнюдь не такими черными.

Но подтвердить эту мою догадку, увы, уже не мог ни он сам, ни его жена Слава – так много времени прошло с тех пор.

Познакомился же я с ними через год или два после смерти Балтера, в том же доме, у вдовы Бориса Гали. Галя собирала друзей в день смерти Бориса, 8 июня, и в день его рождения, 6 июля. В той же компании встречались и Новый год, и старый Новый год, и другие зимние праздники. Здесь с той или иной частотой присутствовали Владимир Войнович, Борис Биргер, Валентин Петрухин, Лев Левицкий, Юрий Хазанов, Олег Чухонцев, Игорь Виноградов, ну и, конечно, Бенедикт и Слава Сарновы. Перед началом застолья играли в шахматы. Бен тоже принимал участие в игре, может быть, не столь азартно, как Войнович и Биргер. Но в отличие от них он имел некоторое понятие о теории дебютов, несомненно, читал что-то в свое время из шахматной литературы. Правда, это мало помогало ему в дальнейшем течении партии. Он играл вяло и чрезмерно осторожно. Мне сыграть с ним, кажется, ни разу не пришлось. Может быть, потому, что мой рейтинг здесь был слишком высок – заведомо проигрывать никому, конечно, не хочется.

А регулярное общение между нами началось значительно позже, году в 1983-м. По телефону я попросил у Бена разрешения зайти и показать первую пушкиноведческую статью об историческом подтексте «Пиковой дамы». Он охотно согласился. Статью эту я писал несколько лет. Сначала она вмещала чуть ли не все мои знания о Пушкине, была сумбурна и восторженно-запальчива. Но я продолжал работать над ней. И вот к этому моменту мне представилось, что у меня наконец-то получилось что-то путное, и я отважился показать ее Сарнову. Бен провел меня в свой кабинет, у глухой стены которого, справа от входа, стояла его кушетка или софа, в общем, односпальное ложе. Я сидел в его рабочем кресле за письменным столом, заполненным грудой книг, интересовавших его в то время. А он полулежа читал мой текст, иногда хмыкал или усмехался, иногда делал пометки карандашом на полях. Статья ему понравилась, он сделал несколько мелких замечаний, а потом позвонил Юргеневой, соседке по дому – редактору в «Вопросах литературы».

– Нина Николаевна, – обратился он к ней, – к вам зайдет Витя, двоюродный брат Бори Балтера, у него интересная статья о «Пиковой даме». Он сейчас у меня, я дам ему ваш рабочий телефон…

Статья была принята в журнале, но снята из готового апрельского номера 1984 года по требованию советской цензуры. Я об этом уже где-то повествовал, поэтому не буду здесь особенно распространяться о том же самом…

С тех пор едва ли не каждую свою новую работу я старался показать Бену. И всегда это выглядело так же, как в первый раз: он полулежа хмыкал или усмехался и делал пометки на полях, а я, ожидая, когда он закончит чтение и выскажет свои замечания, рассматривал груду книг на его письменном столе. Мне кажется, чтение моих литературоведческих сочинений доставляло ему удовольствие. Наверное, потому, что подход к проблемам, которые в них рассматривались, и попытки решения этих проблем были ему близки. Это объясняется просто. Ведь мои литературные представления складывались в определенной степени под его непосредственным или косвенным влиянием, хотя я и не догадывался об этом до близкого знакомства с ним.