Встречный ветер прошлого

Всех женщин, которые у Сергея были, уже позже, вспоминая их, он классифицировал по каким-то свойственным им признакам, подбирая некий символ. Так одна была для него олицетворением кокетства, другая – олицетворением дерзости, третья – олицетворением «ни то, ни се», а Гордана уже тогда стала для него олицетворением женственности. Они знакомы были почти два месяца, но все их отношения сводились к невинным поцелуям в скверах и прогулкам по вечерним белградским улицам. Сергей не решался пригласить ее к себе в номер гостиницы, где кроме него жили еще трое командировочных, а проделать что-то с этим олицетворением женственности в подворотне или где-нибудь на скамейке в аллее казалось для него пределом дикости. За месяц до истечения командировки Сергея, Гордана получила телеграмму, взяла в парикмахерской отпуск и купила билет до Загреба. Она сказала Сергею, что уезжает к своей единственной родственнице-тетке, которая смертельно больна и хочет перед смертью повидать племянницу. Сколько там пробудет – неизвестно. Гордана уезжала в понедельник, а на выходные пригласила к себе домой Сергея, с грустью заметив, что они более, скорее всего, не свидятся, и она хотела бы провести эти два дня с ним. Она занимала маленькую комнатку на втором этаже ветхого двухэтажного дома. В их дворике на гористой местности были воткнуты виноградные жерди, на которых в изобилии вились лианы зелени, на веревках было развешано белье, люди жили бедно, и лишь у одного македонца Мирана в доме имелась ванна. Он считался самым зажиточным. Гордана провела Сергея в свою крохотную опрятную комнатку и смущенно улыбнулась, извиняясь за тесноту. Глядя на скромное жилище, где ютилась девушка, а всю обстановку составляли металлическая кровать и несколько самых простеньких предметов мебели, Сергей почувствовал мучительную нежность к девушке. Она застелила стол кружевной скатертью, выставила бутылку ракии и приготовленные ею национальные хорватские блюда: рыбный паприкаш, вяленую свинину и ореховый пирог. Под вечер соседи, узнав, что их любимица «белоснежка» привела к себе домой русского парня, проявили любопытство, нагрянули в гости.

– Русский? – спрашивали его.

– Русский.

– Коммунист?

– Нет.

Узнав, что он не коммунист, его стали наперебой угощать виноградной водкой и свежими овощами, а черный как уголь македонец Миран пригласил его к себе домой на помывку.

Ночью, той их единственной ночью, лежа в скрипучей пружинистой кровати, они тщательно подбирали слова, разбивая преграду языков, чтобы выразить, друг другу свои чувства и грустили о том, что скоро их будут разделять тысячи километров. Когда слова были сказаны, страсть утолена, а грусть стала настолько невыносимой, они просто взялись за руки, и лежали остаток ночи, не сомкнув глаз.

Их почтовый роман длился четыре месяца. Сергей получал ее искренние письма, с волнением вскрывая конверты, где вместо адресата отправителя коротко стояла ее фамилия: Баевич. Одно письмо завалялось в почтовых отделениях, долго странствовало по свету и пришло с опозданием на полтора года.

Дарко имел чин майора сербской армии, учился в Москве, с отличием закончил военную академию имени Фрунзе и неплохо владел русским. Он ненавидел хорватов, считал, что они жируют, что у них все морское побережье с курортами и здравницами, «а мы, сербы, нищенствуем».

Когда началась междоусобица, он первым взялся за оружие. Он был «черным» мечтателем и холодным философом, верил в метемпсихозу. Его любимым изречением было: «если и есть нация, созданная для погромов и разгромов, то это не евреи, а мы, сербы».

Они сидели в дымящемся ущелье балканских гор, уцелевшие после артобстрела, и в ожидании нового.

– Дарко, сделай одолжение.

– Какое?

– Пристрели меня.

– Смысл?

– А вот так, без смысла.

– Потянуло умереть на чужбине? Начитался своего Тургенева.

– Не все ли равно «где»?

– Плохие мысли. Я воюю за свою родину, а ты хочешь умереть на чужбине.

– Вот и воюй, а меня излечи от плохих мыслей.

– Вот что, приятель, мне платят сто динаров за убитого воина-врага (ему ничего не платили; он был патриот и он лукавил). Но ты не враг и сдается мне: вообще не воин, и, похоже, у тебя нет ста динаров…

– Верно, завалялось только двадцать.

– За такие деньги могу, разве что, покалечить, изуродовать, а умрешь сам через пару дней.

– Смысл?

– Сам думай.

– Что же это выходит: раз у меня нет денег, то и не видать мне легкой мгновенной смерти?

– Выходит так.

– Глупость, какая. Смерти нет разницы, кто перед ней: нищий или с деньгами. Она всех уравнивает.

– Всех да ни всех. Насчет бедных и богатых – не знаю, не задумывался. Но кто был трусом здесь – не будет воином и там.

– Ты веришь в эти сказки?

– Верю, верю в жизнь после смерти, верю в сказки про переселение душ. К примеру, я в этой жизни воин, то и там моя душа воплотится в волка или орла. Это лучше, чем быть теленком как здесь, так и там. А кто был теленком или ослом здесь – продолжит быть им и там, в потустороннем.

– Долго же ты себе отмерил мучений, Дарко. Целую бесконечность.