Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г.

…Нет законодательства, которое не давало бы права правительству приостанавливать течение закона, когда государственный организм потрясен до корней, которое не давало бы ему полномочия в этих случаях нарушать и приостанавливать все нормы права. Это, господа, состояние необходимой обороны».

Этот довод был недостаточен. 6 марта он признавал только то, что борьба с революцией нарушала частные интересы. Для этого необходимая оборона могла служить оправданием. Но теперь вопрос был поставлен иначе; страдали не частные интересы, а основы правового порядка: суд и закон. Столыпин должен был бы установить, что без их нарушения государство против революции было бессильно. Военно-полевые суды можно было защищать только так, как после 3 июня Столыпин защищал государственный переворот, сделанный для изменения избирательного закона. Но кто мог бы серьезно поверить, что без «военно-полевого суда» государственная власть не могла бы с террором справиться, что беззаконие было для нее единственным и «необходимым ресурсом»? Этого сам Столыпин не решился сказать.

И если бы тогда между нами происходил только теоретический спор, ему было бы нетрудно ответить. Но это было не нужно. В конкретном вопросе – о судьбе полевого суда – Столыпин неожиданно нам вполне уступил.

«С этой кафедры, – говорил он, – был сделан призыв к моей политической честности, к моей прямоте, и я должен открыто ответить, что такого рода временные меры не могут приобретать постоянного характера; когда они становятся длительными, то, во-первых, они теряют свою силу, и затем они могут отразиться на самом народе, нравы которого должны воспитываться законом…

…Но правительство пришло к заключению, что страна ждет от него не доказательства слабости, а доказательств веры. Мы хотим верить, господа, что от вас услышим слова умиротворения, что вы прекратите кровавое безумство, что вы скажете то слово, которое заставит нас всех стать не на разрушение исторического здания России, а на пересоздание, переустройство его и украшение…

…В ожидании этого слова правительство примет меры для того, чтобы ограничить этот суровый закон только самыми исключительными случаями самых дерзновенных преступлений, с тем чтобы, когда Дума толкнет Россию на спокойную работу, закон этот пал бы сам собою – путем невнесения его на утверждение законодательного собрания…

…Господа, в ваших руках успокоение России, которая, конечно, сумеет отличить кровь, о которой так много здесь говорилось, кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных врачей, которые применяли самые чрезвычайные, может быть, меры, но с одним только упованием, с одной надеждой, с одной верой – исцелить труднобольного».

Это было уже не словом, а делом. Мы цели достигли. Проснулось ли в Столыпине уважение к «разному началу» или он понял, что безнадежно этот закон в Думу вносить, но он от него отрекался. Это было для него тем труднее, что «военно-полевой суд» был детищем Государя (гл. II); а у Государя не было «преклонения» перед правом; в его нарушении он часто видел заслугу властей и доказательство преданности его «воле». Нелегко было Столыпину свою уступку «объяснить» Государю. 14 марта он написал Государю фразу:

«В Государственной Думе продолжается словоизвержение зажигательного характера, а о работе не слышно. По вопросу о военно-полевых судах нам удалось, однако, свести вопрос на нет»[48].

Эта загадочная фраза напоминает современные военные бюллетени; правда в них запрятана так глубоко, что ее нельзя разглядеть.

Вопрос не был «сведен на нет», как выражался Столыпин, а, напротив, кончился нашей победой во всех отношениях. Мы свой реванш за молчание в день декларации теперь получили, и Столыпин был принужден нам уступить. Самый законопроект вполне своей цели достиг; после 12 марта военно-полевых судов более не было. Это было нашей победой. Но победителям свойственно свою победу проигрывать, если они ею не умеют воспользоваться. Это случилось и с нами; мы были еще под слишком большим влиянием старых привычек и взглядов.