Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г.

Отделившись от революционной идеологии, я сказал, что в своей критике военно-полевых судов хочу стать на точку зрения их защитников и самих авторов этих судов (помню, как при этих словах Столыпин в министерской ложе повернул ко мне голову и глаза наши встретились), и спрашивал их:

«Неужели вы не видите, что военно-полевые суды в той постановке, которую вы им дали, есть учреждение глубоко антигосударственное и что одно номинальное существование этого закона, даже если бы он не применялся, уничтожает государство как правовое явление, превращает его в простое состязание физических сил, в максимализм сверху и снизу?»

Моя основная тема уже изложена мной во II главе этой книги: если вместо усиления общей репрессии предоставляют генерал-губернатору право, по его усмотрению, для отдельных случаев общий закон нарушать, то этим наносят удар по закону. А организация этих судов, при которой самое предание им приговор предрешает, – есть уже удар по авторитету суда. И я говорил:

«Есть два государственных устоя: закон, как общее правило, для всех обязательное, и суд, как защитник этого закона. Когда целы эти начала – закон и суд, – стоит крепко и сама государственность. И их вы должны защищать, вы, хранители государственности. А вы подорвали закон, вы обесценили суд, подкопались под самые основы государства – и все это сделали для охранения государственности. Вы говорили: ударяя по Революции, мы не могли щадить частных интересов. Не о частных интересах идет теперь речь. Их действительно не щадят ни власть, ни максималисты. Но есть нечто, что надо было щадить, нечто, что вы должны защищать, это – государственность, суд и закон. Ударяя по революции, вы ударяли не по частным интересам, а по тому, что всех нас ограждает, – по суду и законности…

…Если вы так добьете революцию, то вы добьете одновременно и государство, и на развалинах революции будет не правовое государство, а только одичавшие люди, один хаос государственного разложения. (Оглушительные аплодисменты слева и справа).»

И я кончал так:

«Полевые суды в этом смысле так позорны, что, если бы они даже более не применялись, одна их возможность абсолютно несовместима с тем, что председатель Совета министров говорил о государственности. Я скажу, что если его декларация не только слова, не одни обещания, то министерство присоединится к нам в этом вопросе и, не выжидая месячного срока, само скажет: позора военно-полевого убийства в России больше не будет. (Бурные аплодисменты).»

Успех в Думе моя речь имела очень большой. Мне за нее слева простили мою антиреволюционную идеологию. По общему требованию заседание после нее было прервано. Когда после перерыва я возвращался назад, меня встретил в коридоре тов. мин. внутренних дел Макаров и сообщил, что на Столыпина моя речь произвела впечатление, что тот его расспрашивал, кто я такой и что прежде я делал. Макаров шутя прибавил, что он мог на это ясно ответить, так как я был его крестник; это был намек на первое большое уголовное дело, в котором я в Москве выступал, которое мне тоже послужило рекламой и где обвинителем был сам Макаров, только что назначенный тогда прокурором суда. По словам Милюкова, Столыпин сразу оценил мой довод о негосударственное™ ст. 17 и поручил Макарову принять его в соображение при выработке новых исключительных положений.

Главный интерес момента был в том, как к этой позиции отнесется правительство, т. е. Столыпин. Он мог неделю назад отвечать Церетелли: не запутаете. Но что мог он сказать тем, кто громил его политику во имя тех самых начал, которые он хотел проводить? Его ответ был характерен, и в нем главное значение этого дня. Когда на другой день он стал отвечать, он не оспаривал очевидности, т. е. противогосударственного характера этих судов. Он это признал:

«Я буду говорить по другому, более важному вопросу, я буду говорить о нападках на самую природу этого закона, на то, что это позор, злодеяние и преступление, вносящие разврат в основу самого государства. Самое яркое отражение эти доводы получили в речи члена Государственной думы Маклакова. Если бы я начал ему возражать, то я, несомненно, вступил бы с ним в юридический спор. Я должен был бы стать защитником военно-полевых судов, как судебного, как юридического института. Но в этой плоскости мышления я думаю, что я ни с г. Маклаковым, ни с другими ораторами, отстаивающими тот же принцип, – я думаю, что я с ними не разошелся бы. Трудно возражать тонкому юристу, который талантливо отстаивает доктрины».

Его возражения пошли в той самой плоскости, которая была им выдвинута в день декларации. Это теория «крайней необходимости». Он говорил:

«Государство должно мыслить иначе, оно должно становиться на другую точку зрения, и в этом отношении мое убеждение неизменно. Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы для того, чтобы оградить себя от распада…