Вторая мировая: иной взгляд. Историческая публицистика журнала «Посев»

Пришлось мне побывать и в Катыни, где расстреляли тысячи польских офицеров. Раскопки закончены не были, но вокруг разрытых ям валялось много пуговиц от военной формы. На этом месте, где до войны стояли дачи сотрудников НКВД, было расстреляно и много русских. Это рассказывал старик-лесник, который упоминается во многих свидетельствах о преступлении в Катыне.

При подходе Красной Армии был приказ немецкого командования: всему населению Смоленска – уходить, оставшихся ожидала кара. Многие дома немцы взрывали, но карать всех оставшихся времени у них уже не было.

В Орше я была проездом, где получила от Георгия Сергеевича направление на Могилёв. Этот город, когда мы туда приехали, был совершенно целенький. Но вскоре начались советские бомбёжки. Я помню одну из них: лунная ночь, самолёты проносились прямо над крышами, зенитной защиты не было. Разбомбили детский дом, много жилых зданий. Почему-то все бежали спасаться на кладбище.

Никаких крупных немецких военных объектов в городе не было.

По мере приближения линии фронта к Могилёву мы двинулись в Минск, где собрались члены Союза из Вязьмы, Смоленска и других городов. Никаких официальных бумаг у нас не было, мы приехали как беженцы, каковых в Минске было немало. КВ. Болдырев к тому времени создал строительную фирму «Эрбауэр», в которую устроились многие члены НТС. С «Зондерштабом Р» уже не связывались, руководивший проникновением туда членов Союза А.Э. Вюрглер был убит в Варшаве агентами Гестапо.

Наша подпольная работа в это время в основном заключалась в распространении листовок. Основная идея, которая в них провозглашалась: «Ни немцев, ни большевиков». Этим в Минске занималось примерно десять человек. Листовки были рукописные или сделанные на шапирографе, подписаны были не НТС, а «Народный сговор» – в целях конспирации. Кроме того, мы вывесили несколько плакатов: «Долой немцев и Сталина, да здравствует свободная Россия!». Следователи потом не верили, что нас было только десять человек, мы «обработали» почти весь город. Но действовали мы недолго: в марте 1944 года нашу группу арестовали, выдал провокатор.

Однажды вечером мы обсуждали возможность выпуска подпольной газеты, я как раз набрасывала план. Потом пошли на чей-то день рождения, сидели, закусывали, поздравляли «новорожденного». Вдруг меня вызывают во двор. Там стоят два гестаповца в форме и говорят, что хотели бы со мной побеседовать. Я сказала, что пойду оденусь, предупредила наших, взяла сумку, пальто и пошла.

Меня привезли в здание Гестапо, посадили в одиночку в подвале: на полу матрас, ходить там было невозможно, только лежать и сидеть. Вскоре меня вызвали на допрос. Допросы потом продолжались около месяца, ежедневно. Мой следователь знал о нас. Моей основной задачей во время допросов было не назвать никого. Следователь был опытный, всё время старался меня поймать на слове. В свою очередь я пыталась выяснить, что именно он знает о нашей организации. Однажды я его перехитрила: он назвал пароль, который помимо меня знал только один человек, таким образом он «засветил» провокатора.

Следователь устроил мне очную ставку с Лёлей, моей подельницей, кивнул на меня и сказал: «А она говорит, что давала вам листовки!». Лёля смотрит на меня удивлёнными глазами: «Нуда, она давала, я просто боялась ей отказать, но листовки я уничтожала». Я не могла при следователе сказать Лёле, что провокатором был ёе друг. Я сумела шепнуть ей об этом как-то во время прогулки, но много позже.

Мой следователь не менялся, но иногда допрашивал его заместитель, про которого вообще непонятно, как он попал в Гестапо. Он был в прошлом довольно известным в Смоленске поэтом. Когда он вызывал меня на допросы, они сводились к беседам о литературе. Потом он говорил: «Я отвернусь, а вы прячьте». И доставал пачку махорки. Махорку мы в камере делили, бумагу где-то доставали, а зажигали самокрутки чьим-то увеличительным стеклом.

Из следователей помню одну женщину – русская немка из Минска, высокая, представительная, лет сорока. При ней состояло двое помощников: Сенька и Ванька, здоровые парни, которые по её указаниям избивали и пытали допрашиваемых, применяли и электрошок. Интересно, что пытки в тюрьмах, насколько я могу судить, стали применяться ближе к концу войны – сказывалось озлобление и проникновение

НКВД, одной из задач которого было обострять у населения ненависть к немцам. Такие «Ваньки» и «Сеньки» здорово напоминали опытных сотрудников НКВД. К этой следовательнице попасть на допрос боялись все.

В советской прессе про меня не раз писали, что в тюрьме я служила «наседкой» Гестапо. А появилась эта «утка» так.