Вторая мировая: иной взгляд. Историческая публицистика журнала «Посев»

Нас с командиром полка, майором Леонтьевым (ему за пятьдесят было, сын воевал на соседнем участке фронта истребителем) вызвал командир дивизии генерал-майор Антошин, Герой Советского Союза ещё за финскую войну. Он сказал: «Два боевых вылета по три самолёта, нужных для пехоты, сорвали! Вас, лейтенант (это мне) – расстреляю, а вас, майор – разжалую». Он бы так и сделал, но, на наше счастье, приказа (того самого) тогда ещё не было. Месяцев через семь, когда вместе выпивали, командир звена сказал мне: «Пётр, прости, я тебя подвёл. Связь работала нормально». Он был прекрасный летчик, но трусоват, и все это знали. Фамилию называть не буду, он потом перевёлся в другой полк и там погиб, пытаясь посадить подбитый зенитным огнём самолёт.

О том, как этот приказ приводился в действие, вспоминать тяжело. Выглядело это так в дом, где заседала комиссия, обвиняемого приводили в офицерской форме и кожаном плаще-реглане. После оглашения приговора с него снимали реглан, хромовые сапоги, выдавали хлопчатобумажную гимнастерку, пилотку, солдатские кирзовые сапоги и наружу он выходил уже рядовым-штрафником. Затем его отправляли в такое место, где он должен был не менее семи дней провести на передовой или получить ранение, после чего следовала амнистия.

У нас в полку это коснулось четырёх человек. Один был лётчик – неплохой парень, но трус, и летать в строю с ним было опасно – уклонялся от зенитного огня так, что запросто мог врезаться в кого-нибудь. Не помню, что послужило поводом, но его отправили в штрафбат. Другой «штрафник» – начальник шифровальной службы. Он в штрафбате был ранен, но в полк к нам не пришёл. Третий был механик по вооружению. У него по халатности погиб подчинённый – мальчишка-солдат семнадцати лет. Механика отправили в штрафную роту, он благополучно недели полторы-две провёл на передовой и вернулся в полк. Четвёртый – младший сержант – тоже был отправлен туда за халатность и к нам назад не прибыл, хотя, насколько мне известно, остался жив.

Бывало и хуже: провинившихся расстреливали – как правило, по обвинению в трусости. Они сами копали яму, становились, в них стреляли и закапывали. Просто. Но это бывало нечасто, потому что люди были нужны и скорее их направляли погибать в штрафбат, чем таким вот образом.

Эти ребята, «штрафники» – обречённые и опозоренные, честно отбывали свой номер, получали ранение или погибали. Бросали их действительно в самое пекло, даже когда в этом не было необходимости. Слухи кое-какие ходили, но точно также политруки на занятиях врали: мы отступаем, но у нас, мол, нет заградотрядов, а немцы наступают, а у них якобы есть прикованные к пулемётам солдаты. Подобную чушь говорили даже перед строем. Заградительные отряды, если уж на то пошло, следовало бы выставлять против паникеров, трусов и мешочников, которых не могло не быть при отступлении.

Ведь тогда, летом 1942-го, мы не просто отступали, а бежали, хотя на некоторых участках отдельные части оказывали немцам ожесточённое сопротивление. Во всяком случае, пресловутый призыв «За Родину, за Сталина!» я впервые услышал по радио только лет через двадцать после окончания войны.

Война для меня заканчивалась дважды. Первый раз – в разбитом, разрушенном Белграде. С танками на улицах, с переправой, югославскими партизанами и кричащими на подчинённых нашими генералами, где боеприпасы перевозили на подручных плавсредствах и чуть ли не на собственных спинах.

В декабре 1944 года нас вывели из Югославии в Подмосковье, в Фили, получать и осваивать новую технику – бомбардировщики Ту-2. Там мы и встретили капитуляцию Германии. Наш полк должен был участвовать в параде победы. Как и всем участникам этого события, нам вручили медали «За победу над Германией» с удостоверениями не в коричневой, а в ярко-красной обложке. Однако в день парада авиацию в воздух так и не подняли. Официально объявили, что из-за нелётной погоды, а между собой шёпотом говорили, что Сталин просто боится, что кто-нибудь из лётчиков сведёт с ним старые счёты и спикирует на мавзолей.

Потом нас почти сразу перебросили на Дальний Восток. Лететь на новую войну не хотелось, тем более, что никто не ожидал, что она продлится всего три недели. Настроение – хуже некуда, в частях были случаи «самострела».

Второй раз я возвращался с войны в конце марта 1947 года, когда уезжал из Китая. Я не знал, что уезжаю навсегда. Из-за плохой погоды лететь было невозможно, но удалось договориться с друзьями-моряками из Порт-Артура, что они меня отправят во Владивосток на пароходе «Украина» в каюте третьего штурмана. Это был транспорт испанской постройки примерно в пятнадцать тысяч тонн.