Вторая мировая: иной взгляд. Историческая публицистика журнала «Посев»

В дальнейшем, в эпоху «застоя», когда официальная пропаганда неоднократно предпринимала попытки ресталинизации, опасная тема была табуирована. Евгения Гинзбург в мемуарах «Крутой маршрут», впервые вышедших за рубежом, описала реакцию политзэков на «Германо-советский договор о дружбе и границе между СССР и Германией» (подписан 28 сентября 1939 года). Узнали о нём спустя несколько месяцев, да и то случайно – благодаря попавшему к ним старому номеру «Правды». Её солагерница, Катя Ротмистровская, увидев в газете фотографию Молотова, снятого вместе с Риббентропом, бросила всего лишь одну фразу: «Чудесный семейный портрет».

«Катя неосторожна, – пишет Гинзбург. – Ей уже много раз говорили товарищи, что, к несчастью, среди нас появились люди, чересчур внимательно прислушивающиеся, о чём говорят в бараке по вечерам. Пройдёт полгода, и эта неосторожность будет искуплена Катей ценой собственной жизни. Катю расстреляли за “антисоветскую агитацию” в бараке»⁶.

Весьма двусмысленно звучит пассаж, касающийся 1939 года, в мемуарах Ильи Эренбурга «Люди. Годы. Жизнь», впервые печатавшихся в «Новом мире» в начале 19б0-х. Живший в предвоенные годы в Париже, Эренбург теперь писал: «Я аккуратно читал московские газеты, но не могу сказать, что всё понимал… Фашизм оставался для меня главным врагом. Меня потрясла телеграмма Сталина, где говорилось о дружбе, “скреплённой кровью”. Раз десять я перечитал эту телеграмму, и, хотя верил в гений Сталина, всё во мне кипело. Это ли не кощунство? Можно ли сопоставлять кровь красноармейцев с кровью гитлеровцев?»⁷

То, что сразу поняла оторванная от какой бы то ни было информации лагерница, не совсем было «понятно» находившемуся в центре европейских событий писателю (чего только стоят его слова о вере «в гений Сталина»). Замечу, впрочем, что мемуары Эренбурга подвергались тогда жесточайшей цензуре, и эти слова были, возможно, вставлены по настоянию редакторов или цензоров. Но суть дела от этого всё же не меняется.

Пакт 23 августа, как и заключённый в сентябре пакт о дружбе и границе, породил «смешанные», мягко говоря, чувства у советских людей. У многих же – настоящий шок: вчерашние заклятые враги превратились в лучших друзей.

В мемуарной литературе не раз говорится об атмосфере тотального страха, порождённой годами Большого террора, которая приводила к тому, что даже ближайшие друзья, опасаясь друг друга, не рисковали высказываться откровенно.

Помимо более или менее известных литературных источников особую ценность представляют сохранившиеся в архивах донесения органов госбезопасности, очень интересовавшихся реакцией населения на заключение пакта и начало II мировой войны.

Приводимые далее документы в какой-то мере корректируют устоявшееся мнение насчёт всеобщего испуга и воцарившегося молчания. Удивительно, что в многострадальном Ленинграде нашлось тогда немало людей, – и не только в элитарных кругах научной и художественной интеллигенции, но и среди так называемого «простого народа», – проявивших в разговорах абсолютное бесстрашие. И это после событий, терроризировавших город – «кировского призыва», как стали называть массовые аресты и высылку «бывших» в результате убийства Кирова в декабре 1934 года, и, разумеется, известных акций 1936–1938 годов.

Предчувствие войны витало тогда в воздухе, но оно не базировалось на независимых источниках информации за полным отсутствием таковых.

Тем не менее, диапазон оценок деятельности руководства СССР очень велик – от полного неприятия до успокаивающих (самих себя, прежде всего) заявлений в том духе, что партия знает нечто такое, что делает августовский договор и сентябрьское вторжение в Польшу вполне логичными и оправданными. Встречаются, хотя и редко, мнения, перекликающиеся с черносотенными и евразийско-сменовеховскими (как сейчас бы сказали – «державническими») воззрениями.

Большинство учёных, артистов, музыкантов и других деятелей культуры крайне негативно откликнулось на действия советского правительства. Делался даже обобщающий вывод о схожести, сродстве двух режимов – нацистского и коммунистического.

«Спецсводки» и «спецсообщения» составлялись на основе перлюстрации почтовой корреспонденции и донесений «н/источников» («наших источников») – штатных осведомителей госбезопасности и добровольцев-стукачей. В их поле зрения попал не только крупнейший музыковед, профессор консерватории и популярнейший лектор Ленинградской филармонии И.И. Соллертинский, но и «рядовые» граждане, которые неосмотрительно позволили себе неодобрительные высказывания насчёт пакта в очередях и в бане.

«Спецсообщения» обнаружены в делах так называемого «Особого сектора» Ленинградского обкома ВКП(б) и имеют общую «шапку»:

«“Сов. секретно" УПРАВЛЕНИЕ НАРОДНОГО КОМИССАРИАТА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР ПО ЛЕНИНГРАДСКОЙ ОБЛАСТИ.

Управление Государственной безопасности.

Смольный. Товарищам Жданову, Кузнецову

Нач. УНКВД ЛО – комиссар госбезопасности 2 ранга Гоглидзе»⁸.