Второй год

Наевшийся, подпивший и курнувший, я лабал от души, по-честному. Шесть струн звенели, хор гремел, песня лилась. Меня охватило чувство покоя и уюта. В этой маленькой и темной землянке, в окружении пацанов из первой роты было действительно уютно и спокойно. Рядом со мной сидел и подпевал мой земляк Воца и его присутствие возвращало меня домой, в свой двор, в котором мы вот так же с апреля и по октябрь выносили на улицу свои гитары и…

Снаружи послышался какой-то досадный шум и грохот сапог по ступеням дал понять, что в землянку спустились еще несколько человек.

— У вас никого из второго батальона нет? — я узнал голос Полтавы.

Пантоцид встал во весь свой огромный рост:

— Что за фигня?! Кто это тут такой дерзкий? — загромыхал он басом на Полтаву.

— У вас никого из второго батальона нет? — терпеливо повторил мой замкомвзвод.

Пантоцид посмотрел на меня сверху вниз:

— Ты из какого батальона?

— Это за мной, — пояснил я и, отложив гитару, двинулся к выходу.

— А-а, — удовлетворенно кивнул дембель, — тогда нет вопросов. Забирайте своего,

пацаны.

Ничего хорошего от "своих пацанов" я не ждал: вместо того, чтобы отдыхать на матрасах в десантном отделении они бегают по окрестностям в поисках непутевого одновзводника. На улице в наступившей ночи меня ждали трое: Полтава, Женек и Нурик. Воца вышел вслед за мной и проводил нас до грибка.

— Ну, давай, зёма, — он протянул мне руку и мы обнялись на прощание, — жаль, не успели поговорить толком. Но, служба не закончилась: еще увидимся, если живы будем.

Тут Воца был прав: прежде, чем снова встретиться, неплохо было бы остаться живым. А у меня на утро обратный марш до полка мимо злых кишлаков Тимурак и Биаскар, и в ближайшей перспективе разговор с отцами-командирами, после которого неизвестно — выживу ли я? Мы обнялись с Воцей и под конвоем одновзводников я заторопился туда, где в темноте горели огоньки костров родного второго батальона. По тому, что все шли молча, я догадался, что пацаны меня не одобряют. Теперь я и сам себя не одобрял. Если несколько часов назад мысль о возможной встрече с земляком блокировала в моей черепушке тот участок мозга, который отвечал за благоразумие, то сейчас, бредя и спотыкаясь в темноте на свет ночных костров, я начинал осознавать насколько был не прав, самовольно покинув экипаж.

— Ты бы хоть кого-нибудь предупредил, — с укором бросил Полтава, — а то комбат

устроил поверку, а тебя нет. И автомата твоего нет. Поляков сказал, что ты, наверное, в банду рванул вместе с оружием. Хорошо еще, что Нурик вспомнил про твоего земляка из первой роты. Комбат приказал тебя привести живого или мертвого.

— Простите меня, пацаны, — мне было стыдно, — земляка очень хотелось повидать.

— Комбат рассвирепел, когда узнал, что тебя нет в строю, — продолжил за Полтавой Женек, — "Принесите мне этого сержанта!", орал на построении.

"Ну, вот! Час от часу не легче. Мое отсутствие застукал сам комбат. "Самовольное

оставление части в боевой обстановке". Статья. Можно загреметь и под трибунал. Теоретически, комбат может меня даже расстрелять и ему ничего не будет: спишут на боевые потери. Лично я на месте Баценкова решал бы сейчас всего один вопрос: бить меня целый час или только сорок минут? Эх, дурак я, дурак!".

Мы пришли к своему бэтээру и мне больше всего на свете хотелось, чтобы комбат сейчас уже спал. Но комбат не спал, ожидая, когда посланные на розыски принесут мою дурную голову. В ожидании он стоял возле нашей "ласточки" и смотрел в нашу сторону. Встречаться с ним взглядом не хватило духу, поэтому голова, едва не теряя сознание от страха грядущей расправы, доложила:

— Товарищ майор, младший сержант Семин по вашему приказанию прибыл.

Хорошо, что меня привели пред ясны очи Баценкова не тот час же после поверки и не через пятнадцать минут после нее. Испепелил бы меня комбат. Одним бы взглядом, как василиск, сжег бы меня в пепел. А за тот час, пока бегали за мной, да пока мы возвращались, он видно успел уже несколько поостыть и теперь хоть и смотрел на меня без всякой приязни, но и желания вынуть из меня душу в его взгляде не прочитывалось. Тут же возник и мой друг Скубиев.

— Ну, что, товарищ майор, — обратился он к комбату, — как вернемся в полк на пять

суток на губу этого разгильдяя?

Я внутренне обрадовался: пять суток на губе, это, конечно не мед, но уж лучше пять суток на губе, чем всю жизнь в гробу. Можно считать, что я еще легко отделался. Всего пять суток. В конце концов, кто-то же должен парашу убирать, так почему не я?

— Нет, — не согласился комбат, — это слишком легкое наказание. Он ничего не

поймет.

"Он" — это следовало понимать я.

— Товарищ младший сержант, — начал выносить свой приговор мой воинский