Второй год

Он положил мне руку на плечо и повел за вагончик на позицию. За вагончиком не было ничего интересного на чем взгляд мог бы задержаться больше, чем на минуту: стоял второй такой же вагончик, который я видел еще со своего бэтээра, стояла крохотная, два на два размером, столовая для офицеров и прапорщиков роты, за ней был выкопан крохотный же бассейн, прямо стояла мазанка солдатской столовой, направо были вырыты три землянки. Воца повел меня в среднюю.

— Сегодня пацана на дембель провожаем, — пояснил он мне, — Саню Пантоцида.

Что такое пантоцид я уже знал. Это такие таблетки для обеззараживания воды. Две

таблетки на фляжку — и можно пить. А если развести эти таблетки в небольшом количестве воды, то полученной белой жижей очень удобно клеймить хэбэшки и панамы: хлорка, она хлорка и есть. Хоть в таблетках, хоть в мешках.

— А тебе когда? — спросил я Воцу, спускаясь за ним в землянку.

— Мне-то? — обернулся он ко мне, — мне еще пахать и пахать. Через год. Пацаны,

ко мне земляк пришел.

Последние слова он сказал куда-то вглубь землянки.

— О-о-о-о! — восторженно проревел десяток глоток из темноты, — к Воце земяля пришел! О-о-о-о!

Я как-то немного оробел от такого приема. Мы с земляком, остановившись в дверях, загородили свет, поэтому, я не сразу смог разглядеть интерьер темной землянки, в которой не горела даже лампочка. Прямо от двери в глубь помещения вел неширокий проход длиной метров восемь. С левой руки была стена, в которую были вмурованы несколько снарядных ящиков, заменявшие пирамиды. Справа стоял ряд двухъярусных кроватей. Заправленные темно-синими одеялами постели скрадывали тот немногий свет, который еще пробивался сверху поверх наших плеч. Конец ряда тонул уже в полной темноте. В этом дальнем конце, на двух крайних кроватях сидело человек десять пацанов и оттуда шел веселый гомон и несло дрожжами. Рота провожала дембеля как положено, с бражкой.

— Пойдем, — Воца мягко подтолкнул меня в спину.

Я подошел и разглядел в проходе возле дальней стены большой круглый термос. Из темноты показалась рука с кружкой, с шумом откинула крышку, нырнула внутрь, с плеском зачерпнула брагу и протянулась ко мне:

— Пей, земляк, — предложили откуда-то между кроватей.

Пить — не работать. Я залпом выдул сладкий хмель и приободрился.

— Воца, взорви с земляком, — другая рука из темноты протянула "заряженную"

сигарету.

Воца принял ее и повернулся ко мне:

— Ты чарс долбишь? — спросил он у меня.

— А как же? — подтвердил я, давая понять, что я не чмо, а нормальный пацан и

чарс долблю как и все.

— Ну, пойдем.

Мы вышли из землянки, Воца передал мне косяк, который я прикурил и сделав пару затяжек передал его обратно земляку. Воца два раза неглубоко затянулся и отдал мне косяк:

— Кури, я больше не буду.

Видимо, заметив мое удивление, он пояснил:

— Я, ведь, вообще не курю. Это — просто так… С тобой… За компанию… Ты откуда сам-то?

— Из Саранска, — ответил я, удивляясь, что в Советской Армии еще есть люди, которые не курят, — а ты?

— Я из Рузаевки. Ты давно в полку?

— Только с КАМАЗа.

— Так ты еще дух?! — Воца был неприкрыто удивлен.

— Ну, вроде того.

— А почему ремень кожаный? И штаны у тебя ушиты: духам не положено. Я думал, мы с тобой — одного призыва.

Сегодня утром мы выезжали не на многодневную операцию, а только на проводку колонны, поэтому ужинать надеялись в полку и в "подменку" не переодевались. Не рассчитывая на ночевку в Шибиргане, все поехали в своей обычной форме: шапка, бушлат, галифе. Рассказывать земляку о том как несколько часов подряд наш призыв били страшной ночью, о том как Тихону отключили сердце, о том, как мы поперли на старший призыв и объяснять почему мы теперь ходим ушитые и гордые, я посчитал излишним и нескромным. Еще подумает, что я хвастаюсь. Поэтому, я ответил коротко:

— А мы — борзые духи.

— А-а… Ну-ну, — то ли одобрил, то ли не поверил земляк, — пойдем, что ли?

Мимо нас дух, в не по размеру большой и засаленной хэбэшке, пронес в землянку противень, дымящийся жареным мясом. На нас пахнул запах такой умопомрачительной вкусноты, что мы по зову желудков пошли вслед за этим запахом как утята за уткой. Хотя косяк я выкурил только до половины, но аромат свежепожареной баранины всколыхнул во мне такой зверский голод, что у меня затряслись поджилки и в ногах появилась противная слабость.

— А-а-а-а-а! — раздался рев из дальнего темного угла землянки, — Мя-а-а-со-о! О-о-о-о!

После еще одной кружки браги, которой я залил бараний жир в глотке, во мне проснулся певец, композитор и дирижер. В первой роте как и в любом уважающем себя подразделении нашлась гитара и вскоре наевшиеся и подвыпившие пацаны пели под гитарный бой:

Пронесется пыль в Афганистане,

Вихрем чьи-то жизни прихватив.

Пусть им вечным памятником станет

Этой песни простенький мотив.