Второй круг

Как-то он рассказал жене о своих бедах. Люба, безоблачно улыбаясь, произнесла:

— Ну и что?

— Как что! Самолет списало.

— Ну и пусть списали.

— А меня ведь понизят.

— Пусть понижают.

— Дело полетит ко всем чертям! Неужели не ясно?

— Ну и пусть летит. На то вы и летчики, чтоб летать.

— Ведь существует вилка между уровнем развития современной техники и…

— Меня интересует единственная вилка. Она — в буфете. Остальные ваши дурацкие «вилки» не приносят людям никакой радости. Будь попроще. Погляди, как голуби летают.

За окном и в самом деле кружились белые голуби.

— Ты птичка божия, — сказал он.

— Да, а ты — трактор.

После этой беседы с женой он сел за письмо к другу.

«…в семейном плане тоже не все благополучно. Ты однажды видел милое существо с голубыми невиннейшими глазами. Сейчас я чувствую, какая нас разделяет пропасть. Она совсем из другого мира, о существовании коего я и не догадывался раньше. А ведь она младше меня только на десять лет. Может, мир вообще изменился, а я не смог к нему приноровиться, не протер циферблат часов, оказался вытолкнутым за обочину? Но, оправдываясь перед кем-то, я думаю: — «Недаром же люди тысячелетиями учились практическому разуму?» (А вдруг зря!) Она не хочет ни работать, ни взрослеть. Сидя дома, ни разу не сварила щей: валяется на диване и курит весь день. Она постоянно ищет какой-то игры, веселия, этакого вселенского хоровода, этакого «взялись за руки и дошли с песнями босиком в лес». Ценя свое и чужое время, а застольное зубоскальство — нисколько, я перестал сопровождать ее в походах, и тогда она сочла меня придатком какой-то бессмысленной машины, тяжеловесным, несвободным, лишенным чувства юмора. Но ведь мне и в самом деле неинтересно застольное блудословие и перепускание из пустого в порожнее.

Неужели она не чувствует бега времени? Неужели забыла, что ей перевалило за двадцать пять? Наслаждаясь едой, она уже заматерела, оширокоплечилась. Скоро ее кожа утратит гладкость, и во всеобщем хороводе ей придется уступить место более юной вакханке.

Был ли я с ней счастлив? Да, был. Мелькнул мне, влюбленному, отблеск вечности. «Только нигде, как кто-то сказал, роза счастья не растет без шипов». Однако все это теперь сладкие, как говорится, воспоминания, сиреневый туман…»

Закончив письмо, он внимательно перечитал его, поправил ошибки, потом медленно разорвал и бросил в унитаз. Спуская воду, следил, как уносятся обрывки очередного письма к другу.

Он частенько писал «друзьям». Писание давало возможность вдумываться в явления, а иногда и делать для самого себя открытия. «Думая без пера и бумаги, труднее держать линию и не сбиваться в сторону», — пояснял он себе.

И вообще у нас на Руси пишут гораздо больше, чем кажется.

Было два часа пополуночи. Он услышал, как осторожно вставили ключ и медленно, чтоб не щелкнул замок, стали его поворачивать. Стараясь не шуметь, Люба шагнула в прихожую.

Чикаев вышел из своей комнаты в трусах. Люба была навеселе и держала в руке босоножки, которые сняла на лестнице.

— Ш-ш-ш! — сказала она, приставив палец к губам и подмигнула.

— Не рано ли? — спросил он, еле сдерживая подступающее бешенство.

— Ш-ш! Не кричи, — прошептала она и кокетливо, «по-детски» улыбнулась. Когда-то эта херувимская улыбка действовала безотказно.

— Знаешь, сколько сейчас времени? — спросил он, теряя терпение.

— Д-десять часов нуль-нуль минут, — прошептала Люба. — Ш-ш-ш!

Чикаев протянул ей руку с часами и спросил:

— А два не хочешь?

— Врут! — убежденно сказала она, — врут твои часы.

— Что-то прежде никогда не врали.

— А теперь врут. Подло врут. — Люба даже оскорбилась.

Он набрал по телефону сто.

— Два часа шесть минут, — ответила механическая женщина так громко, что даже Люба услышала.

— Врет! У нее часы тоже врут.

— Как врут? — изумился он, понимая глупость своего изумления. — Это ты врешь. Всегда!

Люба недоуменно поглядела на мужа и заговорила, вытянув руки по швам, как скромная школьница у доски:

— Я вру, ты врешь, он врет, мы врем, вы врете, они врут, оно врет… Оно врет! — повторила она, подняв палец кверху, — Ты понял? Оно! Понимаешь? Оно врет!

Она схватилась за голову и повторила со всхлипом в голосе:

— Оно врет! Я этого не перенесу! Если уж Оно врет, что ж тогда делать?

— Прекрати комедию! — Он скрипнул зубами.

Люба поглядела на его «семейные» трусы по колено, сползшие ниже пупа, волосатые ноги и закатилась.

— Ладно, — буркнул он.

Люба перестала смеяться. Перед ним стоял херувим — невинный, с ясными голубыми глазами. Он хотел было съездить херувиму по физиономии, но тут же понял, что это бесполезно. Бесполезно ее учить. Она — ученая. Она всегда была такой — непонимающая, бесчувственная, «веселая», кем-то одураченная.