Второй круг

Шеф подвел Чикаева к самолету и тяжело вздохнул. Он ждал, когда из кабины выйдет нарушитель, а тот, по-видимому, не торопился. Впрочем, запускающий обязан, прежде чем покинуть кабину, поставить все краны и тумблеры в исходное положение.

Наконец дверь раскрылась, и из нее высунулась стремянка. Вот стремянка встала на крючки, щелкнул стопор. И стали выходить техники: электрик, приборист, радист, которые проверяли свои системы при запущенных двигателях. Самолет должен был вылетать через сорок минут, и все торопились. И наконец нехотя, с кривой ухмылкой появился главный виновник, загорелый, в кожаной куртке, которую давно следовало бы выбросить, и джинсах третьего срока носки с десятком заплаток. Нарушитель некоторое время постоял на верхней ступеньке и медленно стал спускаться, как прибывшая знаменитость. Потом повернул к начальству, которое неотрывно следило за ним, и вежливо и скромно поздоровался. Добротностью и статями он напомнил Чикаеву Ирженина. Тоже, наверное, счастливчик. Инженер не ответил на приветствие и обиженно отвернулся.

— Вы запускали двигатели? — наконец выговорил он, медленно поворачиваясь.

— Да.

— Ваша фамилия?

— Росанов.

— Вы, товарищ Росанов, по-видимому, незнакомы с последним приказом?

— Знаком.

— Выходит, вы преднамеренно идете на нарушение? Или забыли Мишкина?

— Безвыходное положение, товарищ начальник, — пожал плечами Росанов и обезоруживающе улыбнулся до ушей, — самолет должен вылетать через сорок минут, и я буду виноват в любом случае: если устрою задержку и если дам на него готовность. Вот я и решил: пусть летит, Я не мог предположить, что высшее командование приходит на работу так рано…

Он словно хотел польстить высшему командованию.

— По утрам заморозки на почве, — сказал инженер.

— Да, да, — кивнул Росанов, — стихия. Тут даже… вы бессильны что-либо сделать, — он как бы спохватился и добавил, — на данном этапе… А самолет загружен. Его ждут на Севере…

Инженер нахмурился, словно оскорбленный тем, что ему напоминают о его бессилии воздействовать на погоду. А Росанов все еще болтал:

— И еще я сделал прочностной расчет якорной стоянки, бумаги вам представлю. Получается, что если дать взлет и снять самолет со стояночного тормоза, хомут не выдержит. Цепь выдержит, а хомут — нет. А если усилить хомут, то он не налезет на видимую часть штока. Да и нет пока нигде этих якорных стоянок. Где они? Выпустить самолет в рейс без опробования двигателей я не мог. — Он развел руками.

Шеф поглядел на Чикаева, как бы поражаясь болтливости рядового инженера.

— А вот один такой же молодой инженер, — сказал он язвительно, — такой же юный герой плакал. Рыдал этот юный герой, как дитя, хотя он и не такой бородатый «атлет», как вы. А был бы «атлет» и бородатый, так все равно бы плакал.

Инженер глянул на Росанова снизу вверх.

— Я не буду плакать, если вас только это волнует, — буркнул Росанов.

Техники стояли в сторонке, наблюдая происходящее.

Чикаев подумал, что шеф его может оказаться втянутым в словопрения, из которых вряд ли выйдет самым наилучшим образом.

— А вы, — сказал Чикаев, надвигаясь на Росанова, — знаете, что такое в технике «защита от дурака»? Или вы этого не проходили?

Росанов пробормотал:

— Знаю, конечно, но…

Чикаев взял своего шефа под руку и повел прочь, как бы продолжая беседу о чем-то более важном, чем это нарушение. И инженер заторопился, засеменил и, отойдя на несколько шагов, облегченно вздохнул. Вступая в дебаты с подчиненными, ставишь себя в сложное положение. А чем ниже пост работника, чем меньше ему терять, тем труднее с ним говорить.

Техники окружили Росанова и сочувственно загалдели.

«А все-таки убеждать подчиненных надо не дубиной», — подумал Чикаев.

— Я считаю, что нужно наказать этого храбреца, — сказал инженер, — ишь ты, красавец мужчина!

— Разумеется, — улыбнулся Чикаев.

«Этот красавец, кажется, рвался на борт, — подумал Чикаев, — не пойдет. Разговаривать не научился».

И поглядел на часы.

Глава 11

Ирженин не был, что называется, философом. По крайней мере, не считал себя таковым. Не искал так называемого смысла жизни и точки приложения сил: попросту старался жить, не делая лишнего. Он словно боялся повернуть ручку настройки, чтоб не оглушить себя множеством звуков, заполнивших до предела безмолвный эфир. По крайней мере, делал вид, что боится. Хотя вряд ли это было так. Попросту он уже кое-что решил для себя. А любомудрия стал избегать после нечаянного «философского» разговора с Иваном Максимовичем, отцом Росанова. Тот сказал: