Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Но если в критике высказывался все более критический взгляд на возможность воскрешения гоголевских героев в собственно гоголевской системе координат, то по почти единодушному мнению им суждено было «ожить» в русской прозе: Тентетников (единственный персонаж второго тома, обрисованный «без всякого комизма и карикатуры» и в котором, как в зеркале, отразился «новый Гоголь»[828]) воплотится в Обломове И. А. Гончарова и Неклюдове Л. Н. Толстого. Хлобуев, описание которого восходит к легенде об Илье Муромце, обернется чеховским Гаевым из «Вишневого сада». Костанжогло же оживет в героях не только Толстого, но и Достоевского, в частности – Дмитрии в «Братьях Карамазовых» и Шатове, советующем Ставрогину заняться крестьянским трудом (роман «Бесы»)[829].

Телеология сожжения

Разговоры о сожжении второго тома «Мертвых душ», о судьбе утраченных и все же частично найденных рукописей очень быстро поставили уже перед современниками Гоголя вопрос: почему он сжег продолжение поэмы? И вопрос этот остается одним из самых обсуждаемых в наши дни.

Одно из первых печатных размышлений на эту тему мы находим в статье Н. Д. Мизко «Голос из провинции об отрывках из второй части поэмы Гоголя: „Похождения Чичикова, или Мертвые души“»:

…почему знать, может быть Гоголь, просветленным, предсмертным взором взирая беспристрастно на настоящее и прозирая в будущее, находил появление второго тома и в другой редакции несвоевременным? И едва ли это будет не самая верная точка взгляда на сожжение Гоголем пред смертью своих сочинений и вместе самое правдоподобное объяснение причин этой великой жертвы[830].

Более приземленную, квазипсихологическую версию сожжения дал в том же 1856 году ироничный П. А. Вяземский. Прочитав только что вышедшие «Записки о жизни Н. В. Гоголя» П. А. Кулиша, он написал С. П. Шевыреву 3 августа 1856 года из Петергофа, что Гоголь

не ясно смотрел на себя: все хотелось ему создать что-нибудь совершенное и чрезвычайное, а между тем не хватало сил ни телесных, ни авторских, то есть творческих. В унынии своем он все надеялся на чудо; от того все таинственные предсказания его о том, чем неожиданно кончатся его «Мертвые души». Я уверен, что он из них никак не мог бы выпутаться. <…> «Мертвые души» то же, что «Ревизор», ряд мастерских отдельных сцен, но клубка, но ядра тут нет[831].

В 1860‐е годы резко о причине сожжения высказался Д. И. Писарев, связав ее с изменением гоголевского отношения к задаче писателя и с уходом от критического и сатирического тона, прежде ему свойственного:

Изображал человек «бедность, да бедность, да несовершенства нашей жизни», и все шло хорошо и умно; а потом вдруг, в самом конце, пустил бессмысленнейшее воззвание к России, которая будто бы куда-то мчится <…>. И кто тянул из него эту дифирамбическую тираду? Решительно никто. Так, сама собою вылилась, от полноты невежества и от непривычки к широкому обобщению фактов. И вышла чепуха: с одной стороны «бедность», а с другой такая быстрота развития, что любо-дорого. Ничего цельного и не оказалось. И уже в этом лирическом порыве сидят зачатки второй части «Мертвых душ» и знаменитой «Переписки с друзьями»[832].