Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Были и более традиционные объяснения фиаско второго тома: снижение начиная с 1842 года свойственного до того художественной манере Гоголя гротеска и усиление патетизма и дидактизма, заглушивших «его комическую стихию» (А. Л. Слонимский)[843]; стремление Гоголя «создать реальный» и «психологический роман», что означало: у позднего Гоголя физиологичность сменилась психологизмом (В. В. Гиппиус)[844]; переход от «мощного социального эпоса» к «буржуазной утопии»» и «сентиментальному умилению Уленькой» (Г. А. Гуковский)[845]; обедняющий переход к нравоописательному «реализму» второго тома (А. Д. Синявский)[846].

Свою версию смены эстетических парадигм, произошедшую при переходе от первого тома поэмы ко второму и ставшую причиной «неудачи», предложил В. В. Виноградов. Основная проблема позднего Гоголя – попытка синтеза контрастных художественных форм, сентиментализма и «„натуральной“ манеры», что стало «мучительной художественной загадкой, над которой Гоголь бился до смерти». Во втором томе

резко выделяются следы непрестанной, упорной борьбы между инстинктивным «натуралистическим» тяготением и сентиментальным притяжением, бессилие Гоголя сочетать сентиментально-гражданский морализм с «натуралистической» манерой изложения «низких тем» обнаружилось несомненно. <…> Эта задача была органически невыполнима для Гоголя. Ее осуществил потом Достоевский. Гоголь же, мучительно колеблясь между сентиментализмом и «натурализмом», не перенес разрыва с «натурализмом» и к сентиментализму отнесся архаически, как рутинер. <…> Поэтому Гоголь умер как художник-новатор, когда попал в плен сентиментализма[847].

Гоголь, писал также и Гуковский, «стал учиться у своих учеников, притом не лучших и не наиболее передовых, то есть не у Герцена и даже не у Тургенева, а скорее у Панаева, у Григоровича, с их либеральной сентиментальностью»[848].

О принципиальной невозможности продолжения второй части «Мертвых душ» достаточно резко высказывались представители русской эмиграции. Над загадкой второго тома немало размышлял в своих эссе и статьях 1930–1950‐х годов А. М. Ремизов, видевший в Гоголе адепта «мимесиса», то есть прямого отражения действительности, «не доросшего» до мистических прозрений:

Гоголь покончил с собой в 1852 сорока трех лет, родился в 1809. Срок-то какой без разверстки: что глаза увидели, о том и рассказ. А ни II-й, ни III-ей части «Мертвых душ», да и не могло быть: какое же Чистилище и какой Рай?..[849]

О «бледности» и «нестройности» второго тома говорил в 1927 году Владимир Набоков в докладе, прочитанном им в Берлине для сотрудников газеты «Руль»[850]. Это отрицание поэмы лишь конкретизировалось к середине 1940‐х годов, когда В. Набоков начал свою преподавательскую деятельность: