Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Уважать великое безобразие, великое несчастие, великую неудачу! Это последнее слово философии трагедии. Не переносить все ужасы жизни в область Ding an sich, за пределы синтетических суждений a priori, а уважать! Может идеализм или позитивизм так относиться к «безобразию»? Когда Гоголь сжег рукопись второго тома «Мертвых душ», его объявили сумасшедшим – иначе нельзя было спасти идеалы. Но Гоголь был более прав, когда сжигал свою драгоценную рукопись, которая могла бы дать бессмертие на земле целому десятку не «сумасшедших» критиков, чем когда писал ее. Этого идеалисты не допустят никогда, им нужны «творения Гоголя» и нет дела до самого Гоголя и его «великой неудачи, великого несчастья, великого безобразия» <…>. Философия же есть философия трагедии[838].

В год 50-летия со дня смерти Гоголя киевский (а впоследствии петербургский) священник о. Константин Аггеев, который хотя и признавал второй том «вымученным произведением, в котором мысль покорила образ»[839] (что спровоцировало трагедию в доме гр. Толстого), заговорил о пересмотре поздним Гоголем творческой стратегии: «не изменив конечной цели», встать «на путь прямого свидетельства об идеале»[840].

Причинами эстетического свойства объяснял неудачу второго тома С. К. Шамбинаго. Природа гоголевского дарования имеет более общего с живописью, чем со словом:

Он начал с того, на чем остановился Гойя, – на воплощении в страшные или чудесные формы мертвых душ. Кончил – неосуществившимся пожеланием «живого, а не мертвого изображения России» (собственные слова). Неосуществившимся! Не потому ли, что не было, между прочим, формы? Древних богов романтика отвергла, ангельских лиц – не было дано видеть. Недаром Гойя изображал ангелов с лицами гризеток»[841].

И далее, в последней части своей трилогии, озаглавленной «Гоголь и Рим», сравнивая «Мертвые души» с «Божественной комедией» Данте (!), он продолжил свою мысль, добавив к эстетической причине краха гоголевского замысла еще и причину политическую:

О художественности, а не о проповеди заботился и Гоголь. Свою поэму он, как и Данте, делит на три части. Первая, уже напечатанная, изображала состояние грязи и пошлости души, лишенной духовного света. Она соответствовала Аду. Вторая, стало быть – Чистилище, должна была показать проблески духовной жизни и появление деятельных типов. Гоголь искал их, спрашивал «Перепиской». Ответ был печальный; он холодным ужасом наполнил душу и сердце поэта.

Замысел Гоголя сокрушался даже на второй части. И невозможной стала казаться ему третья, Рай, где мертвые души окончательно просветились бы светом высшей правды, все животворящей. Невозможным почувствовался ему переход России из «заплесневелого угла Европы» в идеальное государство[842].